Египетские сны
Шрифт:
Тем временем к столику этих «философов» подошел старший стюард. Он о чем-то шептался с раввином и графом и, наконец, обратился ко мне со словами: «Извините, Сэр, я боюсь, наш эль для вас слишком крепок». Это был уже вызов. Сделав над собою усилие, я приподнялся, прорычав угрожающе: «Что такое»!?
Стюард взглянул на графа. Тот кивнул. «Мой долг был предупредить, но если ваша милость настаивает…» «Настаиваю!» – рявкнул я в бешенстве и плюхнулся обратно в кресло.
Стюарда поспешили в камбуз. Франт улыбался: «Как поживаете, Баренг? Оправились после шторма? Надеюсь, вам уже лучше!» Он даже сделал насмешливое
Однако представился, хотя и не очень серьезно: «Граф Александр Мей». Точно так же он мог назвать себя Императором Юлием Цезарем. В этот момент стюард поставил передо мной бокал эля.
– Вы, случайно, не родственник наполеоновскому генералу Мею? – спросил я, делая первый глоток холодного светлого эля, который, действительно, показался мне крепче обычного.
– Ого, мы знакомы с историей! – язвил франт с продавленным носом. – Вот что значит служака – первым в голову пришел генерал!?
Я оправдывался:
– Извините, других «мейев» не знаю, по крайней мере, среди известных фамилий.
– Кстати, – с улыбкой заметил граф, – у Наполеона был не Мей, а Ней и не генерал, а маршал. Хотя есть и Мей – известный русский поэт и драматург Лев Мей?
– Русский!? – удивился я. – Вы хотите сказать, что у них пишут драмы!? Но для кого? Они сплошь безграмотные! Там только что отменили рабство. Профессор, дававший психиатрию, утверждал, что освободившийся раб впадает в бешенство: ему кажется, все на свете ему что-то должны. Он делается опасен. По крайней мере, так происходит в Америке. Хорошо еще, что мы защищены океаном.
– Вот как!? – граф, сделал вид, что потрясен моей эрудицией. – Любопытно узнать сколь обширны ваши познания о стране, где вы намерены служить своей Королеве? – я чувствовал, он надо мной издевается. – Что вы знаете о Египте? – уточнил он вопрос.
– Прослушал курс лекций о фараоновых царствах.
– Разумеется, это очень вам пригодится!
– Не смейтесь. Я должен был иметь представление!
– Кто спорит.
– А еще прошел языковый курс, – отвечал я, потягивая эль.
– Вы разбираетесь в иероглифах!?
– При чем здесь иероглифы!? Я говорю об арабском!
– Прекрасно! Значит, читаете «вязь»! Скажите что-нибудь по-арабски.
Я сказал пару фраз.
– Это литературный язык. – констатировал он.
– Но на нем написан Коран.
– Очень рад, что и это вы знаете! А как на счет языка, которым пользуются в Египте?
– Имеете в виду диалект?
– Это ложь! Диалекты арабских стран отличаются так же, как – французский отличается от испанского. А феллахи понимают литературный арабский не больше, чем испанцы с французами понимают латынь.
– Вы хотите сказать, диалекты – самостоятельные языки?
– Именно. Но, в отличии от литературного, у них нет ни грамматики ни письменности, ни учителей. Для чужака это почти что неодолимый барьер.
– Можно подумать, вы сами владеете диалектами…
– Владею! А как же – без этого?
И можете общаться… и с простыми людьми… и со знатью?
Вот именно, даже со знатью.
И
Тут граф обронил одну странную фразу: «Сами они чужаки». Я не придал ей значения. Мне было не до тонкостей филологии. Я замолчал, ощутив чудовищную тоску. Разлука не заглушала. Она выстраивала мои чувства к Бесс. Вспоминался каждый жест, каждый звук. Все обретало ореол исключительности, вызывая граничащую с отчаянием неутолимую страсть и род обожания, которое созревает на расстоянии.
То, что произошло между нами в последнюю встречу, было похоже на взрыв. Случись это раньше, может быть, все повернулось иначе. Но я уехал, унося Бесс в себе всю, как есть, – ее руки, живот, грудь, глаза с поволокой (не томности, а скорее задумчивости), аромат волос, гибкость стана… И еще – сумасшедшая мысль: «Не только во мне сейчас Бесс, – она тоже несет в себе что-то мое… и не только в душе».
Мне открылось вдруг, что со мною – все кончено, и я никогда ее не увижу. Чем больше я пил, тем сильнее мучила жажда. Лишь теперь до меня дошел смысл заговорщицких перешептываний… Я был просто-напросто устранен: мне подсыпали яд. «Негодяй!» – крикнул я, адресуясь к «безносому» и почему-то добавил беспомощно: «Моя бедная Бесс!» Чувствуя, что умираю, хотел подняться, но перед глазами уже все поплыло. Я просыпался.
7.
Во второй половине дня меньше светлого времени, и, «очнувшись» в гостинице «Александра», я решил действовать по вечернему (усеченному) плану. Ни в какой Тауэр я уже не поеду. Это – на завтра. Сегодня – Портретная Галерея.
Приближаясь к подземке, вспомнил, что в кармане почти не осталось фунтов. В ближайшем обменном пункте, протянул в окошко сто долларов. За стеклом сидел «белый» турок.
Когда турки сбривают усы и придают волосам рыжеватый оттенок, они становятся похожими на англичан… больше, чем сами англичане. Это и выдает их.
Проверив купюру «детектором», меняла повертел ее перед глазами, подозрительно взглянул на меня и спросил: «Вы откуда?» «Из Москвы». – ответ поверг его в замешательство. Если «Сайберия» – как бы название логова, то «Москва» уже нечто невообразимое с копытами и рогами. Он выронил деньги, и, лихорадочно соображая, что делать, выпалил: «Ваш паспорт!» Так командуют «Руки в вверх!» Я стал объяснять, что паспорт – в гостинице, в сейфе, и предъявил визитку отеля. Нам говорили, что в городе, кроме визитки, ничего не потребуется. Я так ему и сказал. Заметив, что начинаю оправдываться, он ощутил себя крупным боссом. «Ваш паспорт!» Его рука потянулась звонить в полицию. Я возразил, что другие менялы в Лондоне паспорт не требовали.
Лицо «янычара» выражало тоску: он чувствовал себя одиноким рыцарем – на страже западной цивилизации. «Ваш паспорт!» – не унимался герой. Я спросил: Вы думаете, все русские – шпионы? Странно, но эти слова подействовали. Меняла поколебался, взял себя в руки и произвел обмен.
Когда я потянулся за фунтами, что-то, подобно облаку, мелькнуло перед глазами. Я отшатнулся: какая-то зверская рожа уставилась на меня с другой стороны. Только по высунутому языку догадался, что это – мой шалунишка. «Ты что там делаешь!?» – удивился я. Пушистик ничего не ответил, а вылетел из окошка и скрылся из виду. За стеклом каменело бледное лицо турка.