Египетские сны
Шрифт:
– А потом восстанет Судан и снова возникнет угроза власти Египта. Но это уже другая история.
– Ну а потом?
– Не много ли вы хотите знать, лейтенант?!
– И все-таки?
– А потом придет некий лорд… и положение на берегах Нила изменится к лучшему.
– Благодаря лорду?
– Нет…Лорд станет лордом, благодаря тому, что изменится положение.
– Очередная шарада?
Как вам угодно.
Граф, вы, оказывается, настоящий провидец!
– Это что – комплемент?
– Нет, в самом деле, откуда вы знаете, что будет потом? Может, вам Господь
– Какая муха вас укусила Баренг? Вам не известно, что такое прогноз?! Вы же врач!?
– Болезни – это одно, а тут судьба государства. Да еще там какой-то «Лорд» затесался – не понятно откуда, и не понятно к чему! Либо все это чепуха и вы, просто, блефуете, либо знаете нечто, что знать никому не дано! Вы называете это прогнозом? А с чем его кушают? Что же надо уметь, чтобы так прогнозировать?
– Чтобы делать прогнозы, достаточно знания фактов и чуть-чуть интуиции.
– «Чуть-чуть интуиции»!? Я, например – не могу!
Придет время, и сможете. Я обещаю.
Вот! Опять говорите, будто знаете все наперед!
Ладно, Баренг, забудьте. Я ничего не рассказывал.
В это время с флагмана подошла шлюпка. Поднявшийся на борт морской офицер объявил: «На берегу много раненых. Дипломированным медикам просьба спуститься в бот. Их временно разместят при госпитале. „Святая Тереза“ пока остается на рейде».
Помогая мне сносить вещи, Александр сказал: «Хедив со свитою тоже сойдет на берег… Для переезда, наверняка, им дадут охрану. Советую присоединиться к кортежу. Вам, как врачу, это будет не сложно».
– К чему?
– Путешествовать одному здесь опасно. Не хотелось бы, чтобы с вами что-то случилось.
– Благодарю за заботу.
– А, когда все уладится, я вас найду.
Последним напутствием Александра были слова: «Если хотите принести своей королеве пользу, изучайте язык, на котором здесь говорят!»
Он кричал что-то еще, но шлюпка уже отошла, и голос его утонул в шуме весел, криках чаек и плеске волн. Эти звуки слегка убаюкивали, и я придремал.
Проснулся уже в гостинице, перешагнув в другой сон.
10.
Спал не более часа. Сон во сне показался длинным. Во всяком случае, я хорошо отдохнул. На оставшуюся часть дня у меня тоже было «задание», хотя и не столь ответственное, как посещение Тауэра.
Спустился в подземку. В вагоне поезда мне не понравился афро-американец с пухлыми губами и кожей цвета кофе с молоком. Правда, настоящей Африкой тут и не пахло.
Местные африканцы были абсолютно черны, выше ростом, изящнее, аристократичнее. Они не нарушали, а подчеркивали лондонский шарм. Афро-американец, как мне казалось, вел себя, вызывающе. Он шумел, тогда, как других голосов почти не было слышно. Он взвизгивал, говорил на высоких тонах. Из речи его как занозы торчали знакомые по песенкам негров и «сленговому пособию» провинциализмы люмпенов Нового Света.
Паузы он заполнял, напевая что-то в пол голоса и дергаясь в такт немудреному ритму.
Некоторые очень культурные деятели изящно называют это пассионарностью. До тех пор, пока она не коснется их собственных задниц.
Лицом к лицу с афро-американцем стоял рыжеватенький англичанин, в джинсовой паре. У него был спокойный голос и располагающий взгляд. Он вел себя предельно корректно.
Между ними происходил диалог. Трудно вообразить, о чем могли говорить столь разные люди.
Я их почти не слышал, вникнуть в речь не пытался, но следил за эмоциями.
Пухлогубый жаловался, угрожал, капризничал, взвизгивал, взбрыкивал, как жеребенок, брызгал слюною, рычал, скалил зубы и тряс кулаками. Англичанин внимательно слушал и доброжелательно увещевал. Глядя на него, вспомнил я милую парочку, терпеливо объяснявшую мне, что фотографии в полночь, увы, не работают. Все трое (та пара и этот рыжеволосый) были из одного «теста», возможно, – лучшего на Земле. Они говорили на настоящем английском: «сожалею, боюсь, извините, прошу прощения…благодарю вас, вы так любезны… очень мило с вашей стороны…да, конечно, я вам сочувствую, пустяки…не волнуйтесь, все обойдется…» – и т. д. А между этими основными словами – самая малость – щепотка чего-то по смыслу, по сути беседы.
Разумеется, чернословие – выразительнее. Мы гордимся своей «выразительностью», как уникальным явлением. Она бьет по лицу, делает рожи пурпурными. Она заставляет носиться, вертеться, и корчиться. У нас есть для этого место.
На острове не разбежишься – невольно соразмеряешь движения, чтобы не вылететь вон – в мировой океан. Для этого-то и существует «настоящий» английский. Я наблюдал, как он действует. Словно ладонь опустилась на лоб и глаза пухлогубого. Слушая, он слегка прикрыл веки, успокоился, сел на свободное место…
Господи, что это? Он уже плачет! Может быть, он ощущает себя Моисеем. «И воззвал к нему Бог: „Моисей! Моисей! Вот я! … Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть земля святая“. И сказал Моисей Господу: „О, Господи, человек я не речистый…тяжело говорю и косноязычен“. Господь сказал: „Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Я ли Господь? Я буду при устах твоих“.»
Англичанин вышел. Нас приучили, насупив брови, думать «ногою вперед». Когда проигрываем, не признаемся в бездарности, говорим: «не хватило злости».
Злость – квинтэссенция национальной идеи! Не афро-американца – меня самого теперь осадили, успокоили и умилили чары «взвешенного» образа мыслей.
Я вышел в «Вестминстере» у въезда на мост. В предзакатный час, когда река отражала золото набухшего солнца.
У меня был фотоаппарат. К сожалению, для прогулок с ним каждый раз оставалось мало светлого времени. Но только во время «свободной охоты» (без четкой программы) я мог, не спеша, «растворяясь» в этом пространстве, забывать, кто я есть.