Египетские сны
Шрифт:
Все его загадки и странности легли, как лыко в строку: наконец-таки он получил роль, которой добивался всю жизнь. Его полного имени – Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед – раньше я просто не слышал. Зато сабельный шрам, по-прежнему алел у него на щеке.
Абдаллах ткнул в меня пальцем, словно воткнул кинжал и, обдавая слюной, закричал: «Неверный! Шпион! Взять его и привести ко мне!» В то же мгновение я получил удар по затылку, увидел вспышку, как от разрыва снаряда и лишился сознания.
Пришел в себя в полной темноте, а, очнувшись, чувствуя головную боль и намокшую от крови одежду, стал собираться с мыслями.
– Черепа они мне не проломили, – заключил я. – Но содрана кожа на голове и есть небольшое сотрясение мозга. Зато все остальное – хуже не придумаешь.
Ни я, ни шейх Абдаллах (он же Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед) никак не ожидали встретить друг друга. И теперь я лежал, как бревно, связанный по рукам и ногам, сознавая, что ничего хорошего меня здесь не ждет.
Думать, что это конец, не хотелось. И я говорил себе: «Нет! Не может быть, чтобы не было выхода! Выход есть. Он обязательно найдется».
Я дернулся, попробовал шевельнуться и понял: меня так связали, что если бы сейчас кто-то разрезал веревки, я бы все равно не смог двигаться: онемели конечности. Тело болело. Я застонал. И в этот момент снаружи донесся призыв муэдзина к молитве.
Прислушался. В голову мне пришла мысль. Но какая-то несвоевременная. Она явно опережала время и была бы уместна, если бы выход был уже найден. Я постарался себя успокоить: «Чего там, – и за это спасибо.»
Сначала, кажется, все азаны звучат одинаково, но если хорошенько прислушаться, сосредоточив внимание, то можно научиться их различать.
Звучание зависит не только от индивидуальности и состояния муэдзина, но от многих вещей, например, от погоды или времени года, от того, что сейчас на дворе – мир или тревожное ожидание кровопролития.
Азан это не только призыв молиться, это еще и глас, обращенный к Господу: «О Аллах! Мы помним о тебе! Мы славим тебя! Мы тебе поклоняемся! Пожалуйста, не забывай и ты о своих рабах!» – именно этот подтекст явственно слышался мне в призыве.
Забрезжило какое-то решение. Провидение как будто говорило мне: «Положись на свой слух и свою память. Все зависит от них».
В больной голове моей, как удар колокола прозвучало слово «Нубиец». «Я нубиец!», «Я нубиец!», «Я нубиец!» – внушал я себе. В самом деле, я знал нубийский язык.
В отличие от арабов нубийцы коренные жители Африки, в том числе Судана, и многие суданские арабы использовали нубийский язык для тайных переговоров друг с другом в присутствии египтян (то есть жителей нижнего Нила).
Я снова впал в забытье, а когда очнулся, увидел перед собою фонарь. Ко мне приближались какие-то люди. Среди них я узнал Абдаллаха.
В помещении, лишенном окон, кроме фонаря появился новый источник света – факел в руке стоящего позади остальных араба.
Очень скоро я догадался, для чего этот факел был нужен. Но молча продолжал внушать себе: «Я нубиец!», «Я нубиец!», «Я нубиец!».
Подняв фонарь и пристально глядя мне в глаза, Абдаллах сказал по-английски: «Неверный, ты – в моей власти! Ответь, кто послал тебя за нами следить?»
Я молчал. Ругаясь, он повторил тоже самое на литературном арабском – он обращался ко мне на языках, которые, по его разумению, я должен был знать.
«Развяжи-ка ему язык», – приказал Абдаллах тому, кто держал факел.
Жар еще только приблизился к моим ступням, когда я закричал по-нубийски: «Не надо! Ой! Не надо! Во имя Аллаха, уберите огонь!»
– Ты кто? – удивленно спросил Абдаллах по-нубийски.
Я назвал имя одного раненого нубийца, которого когда-то лечил и даже назвал деревню, родом из которой тот был.
– Почему ты не черный? – спросил меня новый Махди.
– Я араб, – гордо произнес я на египетском сленге. – Мой отец – араб.
– А твоя мать – англичанка! – первый раз спросил Абдаллах по-египетски.
– Нубийка… – сказал я, делая вид, что стыжусь своей матери: среди жителей Нила нубийцы считались «нечистыми».
– Зачем приперся в Египет?
– Как многие, Ваша милость, следом за вами. Хочется лучшей жизни.
– Вот как!? – призадумался Абдаллах и тихо сказал: Нет, ты не араб… Похоже, ты – Сатана!
– А я, было, принял его за Сагиба, – громко сказал он для окружающих. Какое-то время Абдаллах молчал, потом подозвал помощника, что-то шепнул ему на ухо и удалился.
Я не слышал, о чем шептал Абдаллах, но, поместив себя мысленно, на его место, «расшифровал» суть его указаний.
Сначала с ног моих сняли путы. Потом еще раз звучал призыв муэдзина к молитве. Потом мне завязали глаза, посадили в повозку и куда-то недолго везли. Все происходило в такой последовательности, как будто тюремщики выполняли мой собственный план. Когда мне разрешили смотреть, я увидел себя в небольшом помещении с клочком чистого неба над запертой дверью.
Рану обмыли. Наложили повязку. Дали поесть. А, проснувшись, на утро, я увидел, что дверь распахнута настежь. Казалось, что я – свободен. Но чувствовал, это – не так. Выйдя, я остановился у двери и крикнул: «Эй, хозяева! Есть кто дома?»
Никто не ответил.
Приличие с моей стороны было соблюдено, и я спокойно, не прячась, поковылял со двора.
Я брел долго, временами ложился у дороги, делая вид, что сплю, прислушивался. Можно было спокойно спать под забором, зная, что нахожусь под надзором.
За мной искусно следили. Я чувствовал это всем телом, хотя никого не видел.
Впрочем, чтобы не выдать себя, я старался не вертеть головой и не таращиться по сторонам. Я только вслушивался, ожидая голос, и мысленно распутывая паутину трассы, проложенную подсознанием за тот промежуток времени, когда везли меня с завязанными глазами.