Его батальон
Шрифт:
– Эй вы! Оглохли там?
Один из бойцов заворошился, с напряжением на лице вглядываясь в комбата, и тот выругался.
– Какого черта молчишь? А ну бегом за командиром роты!
Боец, сильно пригибаясь, едва не наступая на обвисшие полы шинели, с винтовкой в правой руке побежал вдоль болота налево.
– Передайте по цепи: сержанта Ершова – ко мне!
Гутман прокричал громче, и, кажется, его команду передали дальше. Если Ершов жив, он как-нибудь управится с седьмой, но неизвестно было, как сложились дела в девятой.
– Связной девятой!
– Я! – приподнялся на траве белобрысый боец.
– Бегом за командиром роты.
Только боец отбежал полсотни шагов, как опять грохнуло над самой цепью восьмой, и в воздухе, четко обозначив углы трапеции, зачернели четыре кляксы. Это тоже класс, невольно мелькнуло в голове у Волошина, пристрелялись что надо. Кто-то неподалеку, бросив в цепи винтовку, неуклюже пополз в кустарник, волоча раненую, с размотавшейся обмоткой ногу. Кто-то кричал леденящим душу паническим голосом:
– Перебьет так всех к черту! Чего лежать?
– Да. Дает, сволочь, чых-пых! – сказал Гутман.
Чернорученко все возился со связью, продувая трубку, и Волошин вскипел:
– Ну, ты долго там?
Связист, однако, поднял к комбату бледное лицо, растерянно заморгав добрыми глазами.
– Нет связи. Перебило, наверно...
– На линию, марш! Быстро!
Чернорученко что-то умоляюще бросил Гутману и, закинув за спину карабин и подхватив в руку провод, побежал в болото.
Волошин, вслушиваясь в густой неумолчный грохот, с неотступностью упрямца старался обнаружить в нем что-либо утешительное для батальона, по ничего обнаружить не мог. Теперь уже весь огонь исходил со стороны немцев, наши в цепи не стреляли, замолкла артиллерия и затаились ДШК за болотом, подавленные этим гогочущим шквалом пуль и осколков, низвергшихся на батальон. Разрывы бризантных в небе яростно громыхали над районом девятой, откуда спустя четверть часа вместо старшего лейтенанта Кизевича прибежал краем кустарника разбитной боец в телогрейке. Комбат давно знал его в лицо, но фамилии теперь вспомнить не мог. Кашляя от удушливой, оседавшей в болоте тротиловой вони, боец упал возле Волошина.
– Вот записка от комроты.
Он протянул измятый в потной горсти клочок бумаги, на котором без подписи было набросано рукой Кизевича: «Наступать не могу, залег в болоте. Выбивают бризантные. Фланкирующие пулеметы с той высоты не дают продвигаться. Прошу разрешения отойти».
«Час от часу не легче, – подумал Волошин. – Не хватало бризантных, так еще и фланкирующие «с той высоты». Не оборачиваясь, комбат прокричал бойцу:
– Потери большие?
– А?
– Потери, говорю, большие?
– Наверно, человек двадцать. Вон он как лупит с воздуха. А с фланга пулеметы. Старший лейтенант там ругается...
Минуту спустя прибежал и распластался рядом вызванный с фланга восьмой командир взвода Ершов, спокойный с виду человек, в телогрейке и извоженных в земле ватных брюках.
– Какие потери? – спросил комбат.
– В роте не подсчитывал, – утирая потное лицо, сказал Ершов. – Наверное, человек восемь. Пригорочек спасает.
Пригорочек спасал восьмую, это определенно, иначе бы они тут не лежали. А вот у девятой пригорочка не оказалось, и потому ей приходится худо.
Сзади, неуклюже двигая задом, к комбату подполз ветврач и просипел сдавленным голосом:
– Что случилось, комбат? Почему не поднимаются в атаку?
Комбат посмотрел на него отсутствующим взглядом – в громыхании и треске боя он явственно различал пулеметные очереди за болотом, бившие во фланг роты Кизевича, и с неприязнью подумал о своих разведчиках. А заодно и о полковых, на которых ночью с такой уверенностью ссылался майор Гунько. Понаразведывали, называется! На его голову.
– Почему не поднимаете роты в атаку? – настойчиво сипел в ухо ветврач. Лежа рядом, он тяжело дышал, все не выпуская из рук неизвестно для какой надобности вынутый из кобуры наган, ствол которого был плотно забит землей.
– Прочистите оружие, – холодно сказал Волошин. – Разорвет ствол.
Ветврач, спохватясь, начал выколачивать из канала ствола землю, а Волошин с еще большей, чем прежде, неприязнью подумал, что такие вот честные проверяльщики – куда большее зло, чем те, кто, слабо понимая в деле, не особенно и рвется в него, предпочитая отсидеться в землянке, где безопаснее, чем в этом аду.
Он ждал лейтенанта Самохина, которого все не было, и он стал сомневаться, передан ли его вызов, не остался ли где на дороге его посыльный. Связи тоже не было. Гутман, держа прижатую к уху трубку, все дул в нее, но, видно, линия упорно молчала.
Когда из кустарника сзади появился лейтенант Круглов со сбившейся набок пряжкой ремня и без тени обычного добродушия на невозмутимом лице, комбат понял, что положение девятой в самом деле критическое. Комсорг размашисто рухнул слева от него, отер потное, в пыли и копоти лицо.
– Комбат, спасайте девятую! Через полчаса всю выбьет.
– Кизевич жив?
– Жив пока. Но потери большие. Главное – эта шрапнель. Да и пулеметы справа. Сперва надо брать ту высоту за болотом. Иначе дрянь дело. Без толку людей положите, – возбужденно заговорил Круглов.
Комбат, подумав, оглянулся на Гутмана.
– Как связь?
Гутман вместо ответа развел руками.
– Ракетницу! – потребовал комбат.
Он выхватил из рук ординарца ракетницу, лежа, пошарив в кармане, вынул белый с красной головкой патрон.
– Что ж... Будем считать, фокус не удался. Фокуснички!
И, вскинув руку, послал в дымное от разрывов небо недолго погоревший там красный огонек ракеты.
Роты по-пластунски и перебежками начали отход за болото.
Глава пятнадцатая
Он понимал, на что шел, и знал, как его отход будет воспринят командиром полка. Но он иначе не мог. Он не мог поднимать батальон под таким огнем с высоты – это было бы сознательным убийством. Роты, срезанные пулеметным шквалом, навсегда бы остались на ее мерзлых склонах, с кем бы тогда он вернулся на свой КП? Вернуться один с горсткой управления он бы не смог, значит, и он должен был остаться на этой проклятой высоте. Но он умирать не собирался, он еще хотел воевать, у него были свои счеты с немцами.