Его батальон
Шрифт:
Лежа за обмежком, он проследил, как последние бойцы восьмой роты скрылись в кустарничке, и сам поднялся на ноги. Наверное, все же край кустарника с высоты не просматривался, пули оттуда почти все шли верхом. Подбежав к телу Муратова, он оглянулся: сзади никого уже не оставалось. Гутман, повесив на плечо автомат, принялся сматывать кабель. Но тут навстречу ординарцу из кустарника выскочил запаренный Чернорученко, и комбат крикнул Гутману:
– Заберите Муратова!
Все по тому же истоптанному множеством ног шершавому льду он перебежал болото. Следом, тюкая об лед и сшибая мерзлые ветки, проносились пули, одна на излете стеганула его по поле шинели, прибавив к старым две новые дырки. Комбату, однако, было не до шинели, недалеко уже виднелась спасительная траншейка седьмой, где из-за бруствера ожидающе высовывалась знакомая голова Иванова.
Несколько бойцов впереди проворно юркнули в свои недавно оставленные и снова счастливо обретенные окопчики. Следом и чуть в стороне запоздало, но с прежним оглушительным звоном лопнули разрывы бризантных. Комбат не спеша усталым шагом направился по открытому пространству к траншейке. Его теперь запросто могли срезать пулеметной очередью сзади, могли накрыть разрывом бризантного, но он уже не слишком опасался за собственную жизнь после того, как столько человеческих жизней осталось на той стороне болота. Не взглянув на виновато поникшего за бруствером Иванова, он спрыгнул в траншею, очутившись рядом с несколько раньше добежавшим туда ветврачом. Командиры встретили его молча, и он молчал, глядя, как из кустарника, выпутывая провод, торопливо выбирался Чернорученко. Ему срочно нужна была связь с командиром полка.
– Да-а, ерунда какая-то получается, – чувствуя настроение Волошина, сказал наконец Иванов.
– Почему так плохо работала артиллерия? – привстав в траншее, горячечно заговорил ветврач. – Почему вдруг замолчали орудия?
– Чтобы артиллерия хорошо работала, нужны боеприпасы, – сказал Иванов. – А боеприпасов-то кот наплакал.
– Это почему? Кто виноват?
– А это вы в штабе дивизии справьтесь, кто виноват, – стоя боком к майору, сказал комбат. – Подвоз и снабжение в армии осуществляются сверху вниз.
Майор горестно и звучно вздохнул, наверно начав наконец понимать что-то, и Иванов сказал:
– Восемь снарядов осталось. Как было последние выпустить?
Он вроде оправдывался перед ветврачом или перед командиром батальона, но комбат его не обвинял и даже не обижался на него, понимая, что без снарядов командир батареи ему не помощник.
В подавленном молчании Волошин стоял, прислонясь к тыльной стенке траншеи. Тем временем из кустарника Гутман с двумя бойцами вынесли на палатке тело Муратова. Сойдя со скользкого льда, они, то ли от усталости, то ли не зная, куда направиться дальше, нерешительно опустили его на траву, но Гутман заторопил их, и бойцы снова взялись за углы палатки. Тяжело взобравшись на обмежек, они положили убитого возле входа в траншейку, и у комбата на секунду перехватило в горле, когда он вспомнил об их ночном разговоре о часах. Вот оно, суеверие! Впрочем, разве он один? У тех многих, что остались под высотой, вряд ли были какие-нибудь часы. Да и особые предчувствия тоже.
– Накройте лейтенанта! – крикнул он Гутману. – Палаткой накройте.
Рядом негромко выругался Иванов, который вообще никогда не ругался.
Бой, однако, утихал, немецкая батарея сбавила темп, вроде совсем собираясь прекратить огонь, унимались по одному и пулеметы. Волошин продолжал угрюмо молчать, представляя себе, как немецкие пулеметчики на высоте разряжают теперь свои перегревшиеся «машиненгеверы», меняют раскаленные стволы, закуривают и хвастают друг перед другом, как лихо отбили атаку русских. Что ж, они победили, и хотя комбат не чувствовал себя побежденным, настроение его было более чем скверным. Ожидая, пока Чернорученко наладит связь, он смотрел на высоту и кустарник, из которого еще тянулись отставшие и раненые. Последними вышли два бойца, один ослабело опирался на плечо другого. Они брели, словно слепые, безразлично оглохшие к выстрелам сзади, о чем-то устало переговариваясь между собой. Потом раненый оставил плечо товарища и опустился наземь, другой начал тормошить его, понуждая подняться, и, вскинув голову, тонким голосом прокричал на пригорок:
– Товарищ комроты! Санитара!
Волошин повернулся по направлению его взгляда и увидел лейтенанта Самохина, решительно шагавшего вдоль окопчиков своей роты.
– А ну помоги им! – на ходу крикнул он там кому-то и, подойдя к траншее, грузно ввалился в нее, едва не сбив с ног Чернорученко.
– Что ж это получается, товарищ капитан?
Волошин хмуро взглянул в горевшие недобрым огнем глаза ротного. Голова его под косо надвинутой ушанкой была свежезабинтована, а сквозь марлю бинта проступило и расползалось влажное пятно крови. Лейтенант болезненно дотронулся до повязки грязной рукой, и лицо его исказилось в страдальческой гримасе.
– Что, сильно? – спросил комбат.
– Меня ерунда! – махнул рукой лейтенант. – Вот полроты как корова языком слизала. Последнего сержанта ухлопали. Грак ранен в обе ноги. Как же так, товарищ комбат? Это же безобразие! И эта артиллерия, черт бы ее подрал! Ее бы саму в цепь, пусть бы поползала под их пулями.
– Артиллерия ни при чем, – мрачно заметил Волошин. – Артиллерии снаряды нужны.
– Тогда нечего было и начинать это смертоубийство, – горячился Самохин. – Надо было сидеть, пока не подвезут снаряды. А так что? Голыми руками воевать? Он вон – полдня бризантными крошит.
Оба капитана подавленно молчали, ветврач с сокрушенным видом опустился на каску на дне траншеи. Чернорученко тем временем наладил связь и переговаривался с телефонистом штаба.
– Сколько человек осталось? – спросил Волошин, собираясь с духом перед докладом командиру полка, которому, помимо прочего, предстояло также сообщить о потерях.
– В роте? Сорок восемь.
– Чернорученко, вызывайте десятого!
– Есть!
Предстояло все объяснить начистоту, как есть, и, хотя он понимал, что разговор будет нелегкий, он готов был к любому. Он не чувствовал какой-либо своей вины в том, что батальон отошел на исходные, ибо был убежден, что взять высоту при таком соотношении сил было делом немыслимым.
– Товарищ комбат, – поднял растерянное лицо Чернорученко. – Десятого нет.
– Как нет? Вызывайте начальника штаба.
В оставшуюся до разговора минуту следовало внутренне успокоиться, чтобы четко и доказательно сформулировать свои аргументы, и в беспорядочных звуках угасавшего боя он не сразу услышал то, что, наверное, раньше его уловил Гутман. Комбат перехватил направленный на Самохина многозначительный взгляд ординарца, его чуткую настороженность в подвижных глазах, и тогда вдруг услыхал сам. С высоты слабенько, как из-за дальнего пригорка, простучало раз и второй и заглохло. Потом еще простучало. Стреляли из автомата. Но эти звуки коротеньких очередей явственно отличались от выстрелов немецкого автомата – это был ППШ.
Комбат резко повернулся к Самохину.
– Нагорный вернулся?
– Ну да! Нагорный вернется! Он вон куда выскочил...
Волошин лихорадочно зашарил по склону высоты биноклем, но склон был пуст, разрытый снарядами его верх чернел пыльными пятнами, бруствер траншеи местами был разворочен до бурой глины, немцев там не было видно. Очереди тоже как будто заглохли. Прошло минут пять, и с высоты не донеслось больше ни единого выстрела.
Может, все это им показалось? Может, стреляли немцы? – неуверенно подумал комбат. Тем не менее тревога за судьбу Нагорного колючей занозой вонзилась в его сознание и не давала успокоиться. Судьба этой горстки бойцов была целиком на его совести, тут уж он ни в малейшей степени ни на кого сослаться не мог.