Его большой день
Шрифт:
Когда ястреб вторично стал набирать высоту, я выстрелил. Он вздрогнул в воздухе, перевернулся на спину и упал на землю.
Потом долго никого не было. Я уже думал, что на этот день конец охоте. А тут, откуда ни возьмись, стрелой с высоты канюк упал. Кубко взъерошился, крылья к земле опустил и приготовился клювом отразить нападение.
Пришлось мне быстро решать, что делать. Не стану ведь я стрелять в полезного охотника на мышей!
Не успел, однако, канюк на филина упасть — прогремел выстрел. Я пальнул в воздух, чтобы спугнуть нападающую птицу. И это мне удалось! Перепуганный канюк отвернул, взлетел вверх —
Больше я ждать не стал, вышел из своего убежища, подобрал добычу, Кубко в корзину запихнул и — марш домой.
Назавтра мы охотились на другом конце участка.
Кубко к такой охоте постепенно привык. Он понимал, что я всегда вовремя приду на помощь. И, завидев корзину, даже сам в нее прыгал, видно, радовался предстоящим приключениям…
…Лишь теперь я понял, почему у дяди Богдана так загорелись глаза, когда он услыхал о филине. Я сразу почувствовал какое-то уважение к этой ушастой ночной птице. Жаль только, что молодой филин лесника еще не обучен. Мне бы собственными глазами такую охоту увидеть! Но дядя Богдан сказал, что в атом году охотиться с филином еще не придется. Не так-то просто филина приручить!
17. Канюля
— Смотрите! Смотрите!
И дядя Богдан схватил меня за руку.
Я поднял глаза. Под голубым небосводом, словно на невидимой нити, висит большая птица. Она парит на одном месте, только широко распростертые крылья трепещут, словно вееры. Вдруг птица сложила крылья и камнем упала на землю.
— Плохо мышам придется: канюк на охоту вылетел, — сказал дядя Богдан, когда птица исчезла за деревьями.
После долгих блужданий по лесу мы отдыхаем у опушки, на поросшей густой травой меже. У наших ног разбегается вниз пестрый ковер узких полосок кисуцких полей, в долине вьется серебряная лента речки Бистрицы. Из лесу доносится свист иволги.
— Всякий раз, как я в воздухе канюка вижу, приходит мне на ум наш кроткий Канюля, — медленно произносит дядя Богдан, задумчиво глядя на долину.
— Вот как, вы и канюка приручили? — спрашиваю я, удивленно глядя на старика.
— Кого-кого только у меня в доме не было, — засмеялся дядя Богдан, припоминай, — и с лисой мои дети играли, и с барсуком… Должно быть, нет в наших лесах такого зверя, который бы у меня не жил.
Он замолчал. Я не спускаю с него глаз, словно хочу угадать его слова раньше, чем он их произнесет.
— Как-то в начале лета наш младший сын принес молодого канюка. Птенец еще не оперился и был покрыт желтым пухом.
Я так на мальчишку и накинулся:
«Откуда ты его взял, Петер?»
Я стараюсь, как могу, канюков оберегать, а мой сопляк гнезда их разоряет!
«Пастухи гнездо нашли и мне одного птенца дали», — лепечет мой Петер, бледный от испуга. Знает, что я спуску не дам за такое дело.
Очень мне хотелось задать ему хорошую взбучку. Да какой толк? Гнездо-то все равно разорено, ничего другого нам не остается: надо выкормить канюка.
«Будешь о нем заботиться, не то…» — пригрозил я сыну. Он только кивнул молча. В ту нору он, должно быть, на все бы согласился.
Взял я корзину из-под картофеля, сделал из нее клетку и положил туда сена. Жилье для молодого канюка было готово.
Птенца не больно тревожило то, что с ним произошло. Он сидел в душистом сене и тихонько попискивал, словно на все соглашался.
Надо
Вслед за Петером все мы стали звать канюка Канюлей.
Канюля тоже полюбил мальчишку. Принесет тот, бывало, мышь или лягушку, а Канюля приветствует его своим «кииа-кииа», а сам резво прыгает по сену.
Шло время, и из-под пуха Канюли показались коричневые перья. Рос он не по дням, а по часам. Кривой клюв и когти уже внушали надлежащее почтение.
Подрос Канюля, и ему стало тесно в клетке. Сначала он на край корзины вспорхнул, а там и подальше выбраться отважился. И летать пробовал. На забор взлетит, чуток посидит там, словцо отдыхает, потом опять на край корзины сядет. И снова проделывает тот же путь. Удивительно, как не надоест ему! Наконец дело на лад пошло, и Канюля перелетел с забора на крышу, а оттуда на липу поблизости. Это так ему понравилось, что он о своей корзине с сеном понемногу забывать стал. Словно презирал свое прежнее жилье. Почти весь день проводит он, перелетая с дерева на дерево, а ночевать на старой липе повадился.
Но стоило позвать: «Канюля, Канюля!» — как он мигом спускался на землю и ждал угощения. Заполучив в когти мышь или лягушку, снова взлетал на дерево и там с аппетитом расправлялся с ними.
Все дальше да дальше с каждым днем отваживался улетать Канюля. К осени он уже кружил над сжатыми полями, садился на ближайшие деревья и кусты и подстерегал мышей или зеленых кузнечиков. Ни одна мышь не могла укрыться от его зоркого взгляда и острых когтей. Но, насытившись, он всегда возвращался домой.
Так он вырос и уверенно парил высоко в воздухе. Часто, увидев, что я иду в лес, Канюля летел за мной. Я по лесной тропинке иду, а Канюля над вершинами деревьев кружит. Иногда он так далеко отлетал, что я терял его из виду. Много раз он подолгу не возвращался, однако на следующий день утром ждал завтрака на старой липе перед лесничеством. Скрипнет дверь, а Канюля тут как тут и шмыг прямо в дом.
Так лето прошло, и осень обрызгала леса пестрыми красками.
До того верный своему дому, Канюля теперь все чаще улетал в горы и возвращался только через два-три дня. А однажды, что-то в половине октября, совсем улетел.
Мы его долго ждали. Петер мышей приносил и укладывал их рядком под липой, но Канюля не появлялся. Ни на второй день, ни на третий, ни через неделю так и не прилетел.
Петер голову повесил и ходил как потерянный. Как-то вечером прижался ко мне малыш и говорит: «Папочка, а не мог кто-нибудь застрелить Канюлю?»
«Нет, что ты, — стал я его успокаивать, — кто же будет стрелять в такую птицу. Скорее, он от зимы на юг улетел».