Его тайная одержимость
Шрифт:
— Многие ведь смогли, — пожимает плечами доктор, выдергивая меня из раздумий. — Даже моя мачеха.
— Валер, да там же жесть что творилось, — будто убеждает его в чем-то Рома. — Ясное дело она растерялась, вот и спряталась от взрывов. Скорее всего, даже глянуть не успела, что с отцом. Ну, в такой ситуации вполне естественно в первую очередь подумать о собственной шкуре. Завязывай уже ее винить.
Ведь и правда, страшно представить, какой ужас творился в том клубе. И может действительно, вполне естественно, что люди
У меня настолько яркая картинка перед глазами встала, что на секунду даже стало как-то страшно за Рому. Поднимаю на него взгляд, чувствуя, как у меня комок в горле застрял, мешая проглотить еду.
Если бы его не стало тогда, то мы бы никогда не встретились. У нас бы не появился малыш…
Мне вдруг так отчаянно захотелось его обнять. Но я только сижу и пытаюсь держать лицо, чтобы не расплакаться. Пальцы до боли впиваются в край стула, чтобы не сбежать отсюда.
От самой себя ведь все равно не сбежишь.
— Выходит твой отец тоже сердечник? — спрашивает папа, возвращая мужчин к разговору, очевидно уловив эту печальную нотку, повисшую за столом.
— Мгм, — отзывается Валерий, принимаясь за обед. — Поэтому я всех врачей необходимых для вас уже знаю. Мне только ваше согласие и пара звонков.
— Не подгоняйте, — ворчит отец. — Тут подумать надо.
— Пап, ну о чем тут думать? — умоляюще стону я, и понимаю, что зря голос подала. В нем отчетливо слышны сдерживаемые слезы.
Папа поднимает на меня взгляд, очевидно тоже уловив неладное:
— Тебе плохо?
— Н-немного, — сейчас лучше соврать. — Простите, мне нужно в туалет.
Маленькая ложь во благо, лишь бы не выдавать истинных причин своего поведения. Папа поволнуется, конечно, что я себя плохо чувствую. Но это ни в какое сравнение не идет с тем, как он отреагирует, если поймет, что я собралась расплакаться из-за жениха своей сестры.
33. ОН
Взволнованно гляжу вслед Соне, которая спешит выскочить из чилаута, пока Валера продолжает что-то непринужденно рассказывать отцу.
Если я прямо сейчас пойду за ней, чтобы узнать, что случилось, Федор Михалыч может неправильно понять. Вернее правильно. А это не понравится Соне.
Черт. Ей плохо? Почему отец сам за ней не пошел? Может для беременных это нормально?
Ерзаю в кресле, будто на иголках сижу и добрых пять минут наблюдаю за шторкой, в надежде, что Соня вернется. Я совершенно выпал из разговора. И все, что делаю, это время от времени опускаю взгляд на часы. Каждая минута как назло тянется слишком медленно!
Напряженно вздыхаю и невольно наталкиваюсь на внимательный взгляд старика. Сидит и
— Я тоже волнуюсь, — наконец выдает он.
В чилауте повисает тишина. Валера понял, что нам обоим сейчас не до него. А у меня ощущение, что этот старик меня насквозь видит.
— Только я-то отец, — продолжает Федор Михалыч.
Молчу, понимая, что в этой констатации факта — намек, мол: а ты-то с чего вдруг места себе не находишь?
Неужели я так просто попался?
Как-то даже легче на душе стало. Вроде раз нас раскусили, значит, дальше уже можно будет не скрываться, и разбираться с проблемами по мере их поступления.
Федор Михалыч вдруг садится в кресле поудобней, и, прочистив горло, на удивление бодро продолжает:
— Думаю, не надо вам с Галинкой с детьми-то затягивать, — почему-то уводит он разговор совсем не туда, куда бы мне хотелось. — Хороший ты человек, Роман. Эка тебя трясет за чужого ребенка. Значит, в добрые руки я дочку отдаю.
Ничего не понимаю.
Он будто притворяется, что не подловил меня, говоря о том, что нам с Галей детей пора делать. Но в то же время, меня не отпускает ощущение, что он имеет в виду вовсе не ее, когда говорит о добрых руках.
Или же у меня уже паранойя?
— Ты позаботься, пожалуйста, — он немного склоняет голову. — Только не вздумай глупостей наделать. Я тебя как отец прошу…
Он мне будто разрешение дал. Больше не раздумывая, срываюсь с места, будто пес на охоте, которого наконец с поводка спустили:
— Позабочусь! — бросаю я, вылетая из чилаута.
Не хочу думать, что я его неправильно понял. Мне сейчас необходимо было его добро.
Врываюсь в коридор, в котором располагаются туалеты, и толкаю первую попавшуюся под руку дверь. Никого. Еще одну. Опять пусто. Третья дверь не поддается.
— Соня! — рявкаю, прикладываясь кулаком к деревянному полотну. — Соня, ты тут? Открой мне!
Тишина в ответ. Черт.
— Тебе плохо? — предпринимаю еще одну попытку. — Если можешь, отойди от двери. Я сейчас ее выбью!
Слегка отстраняюсь, чтобы вынести чертову дверь плечом, когда замок вдруг щелкает.
— Не надо выбивать, — бормочет Соня, в образовавшуюся щель. — Я сейчас выйду…
Слышу, что она плачет. Не позволяю ей закрыть дверь, подставляя руку.
— Ой, Рома! — вскрикивает она, когда прибивает мне запястье.
Дверь тут же распахивается и зареванная Соня, вцепляется в мою ладонь:
— Прости! Я не видела, что ты руку подставил, — будто оправдывается. — Очень больно?
А я пошевелиться не могу. То, с каким трепетом и волнением она осматривает мое запястье, вынуждают меня надеяться, что она чувствует ко мне то же, что и я к ней.