Его выбор
Шрифт:
— Потому ты больше не вернешься в школу.
А и не жалко. Что он забыл в этой школе?
А опекун продолжал:
— Я не могу все время за тобой присматривать. Я не могу взять тебя на границу. Это не место для детей. Да и я все время в разъездах, которые для тебя могут быть опасны. Я могу рисковать своей жизнью, но я не имею права рисковать жизнью главы северного рода. И я не могу оставлять тебя без присмотра в замке.
Арман опустил голову.
С каких это пор он стал для кого-то обузой?
Ковер… почему он потемнел? Почему весь мир вокруг потемнел?
—
… у Армана есть друзья? Смешно.
— … ты забудешь всех, кого знал, с кем общался раньше.
Арман уже не помнил. Одного лишь забыть не мог и забывать не собирался…
Лиин. Только Лиин его не предаст.
— Я подберу для тебя учителей. Я сделаю все, чтобы из этого поместья ты вернулся сильным. А теперь ступай.
Арман поклонился опекуну, зло посмотрел на Сеена и вышел. Свежего воздуха… ему так не хватало свежего воздуха. Больно, плохо! И даже там, на улице, догнал его тяжелый взгляд Гэрри. Если главы семейств так его ненавидят, то что будет дальше?
Лиин, стоишь ли ты таких жертв?
Сонливость прижимала к земле. В последнюю свою ночь в замке Арман почти не спал — ворочался с бока на бок и вжимал ногти в ладони до крови. Смерть вновь дышала в спину, шептала ласково на ухо, гладила волосы и заглядывала в глаза. Смерть обещала, что боли больше не будет и кошмаров больше будет. И плача брата, который Арман слышал и днем и ночью — больше не будет.
— Хватит уже! — проворчал он, переворачиваясь на другой бок, и утонул вдруг в ласковом тепле — замок вновь отозвался уютом.
И лежать на кровати вдруг стало хорошо, спокойно, а по комнате полилась тихая, печальная мелодия. Арман заплакал. Глупо, бессмысленно, как ребенок. Сжался в комок и рыдал, выжимая из себя черноту и отчаяние. Рыдал, прижимая колени к груди, обхватив голову руками. До боли головы и спасительного забвения. А замок все так же отзывался мягкой мелодией на рыдание, кутал и ластился уютом, как шаловливый котенок. Как когда-то брат… успокаивая боль силой.
Уезжать было тяжело. Живой замок провожал Армана как близкое, горячо любимое существо — бегущими по стеклам слезами и чуть помутневшими в предчувствии долгой разлуки белоснежными стенами. Замок ласково касался сознания, пытаясь успокоить, утихомирить все так же колыхающиеся где-то в глубине души боль и одиночество. Замок излучал тоску, мягкую и светлую, а также надежду, что они когда-нибудь еще встретятся.
Арман уткнулся носом в плащ опекуна и тихонько вздохнул. На этот раз ему не дали ехать на отдельной лошади, и он должен был, как дите малое, довольствоваться местом за спиной Эдлая. И доводы, что Арман был лучшим в школе в верховой езде и на тренировках, совсем не помогли.
— Потом проверю, — холодно ответил опекун. — А пока ты еще слаб после болезни и поедешь так. Дорога долгая и тяжелая, у нас нет времени с тобой играться.
Дорога и в самом деле была тяжелой. Несмотря на великолепную погоду, когда яркое солнце расплескивало золото по хрустящему снегу, на плотно утрамбованные тропинки, где они ехали неспешно, вытянувшись в длинную цепочку, на парное молоко в двух деревнях, которым щедро поили «арханчонка» румяные от мороза рожанки, и пышущий жаром, только из печи, хлеб, казавшийся с морозу вкуснее самых изысканных пирожных, к вечеру Арман выдохся
Этот замок не походил на тот, из которого они так недавно и так давно выехали. Этот был окружен толстыми стенами и хранил внутри не ласковую тишину, а запах костров, крики домашних животных, стук топоров и бренчание колодезных цепей.
При виде въехавших через распахнутые ворота арханов рожане засуетились, упали коленями в тщательно расчищенный, замерзший до твердости камня песок и замерли, низко опустив головы и скрестив на груди руки. Арман лишь пожал плечами — опекуна тут явно боялись… только чего бояться-то? Вот телохранитель повелителя, Даар, хоть и тонкий, как тростинка, пострашнее будет. И поопаснее. А Эдлай, колючий, как ссохшееся, старое дерево, при Армане никого даже пальцем не тронул. И спокойно при нем как-то… может, даже слишком спокойно.
По приказу опекуна Арман спешился, проигнорировав затекшие мышцы, расправил плечи и с надеждой посмотрел на парадные двери господского дома, на которых восходило над полем огромное солнце — герб рода Эдлая.
Дождавшись, пока спешатся Сеен и сопровождающие их дозорные, Арман вслед за опекуном медленно поднялся по скользким ото льда мраморным ступенькам и вошел в открытые слугами тяжелые двери.
Внутри было тепло, шумно и невыносимо душно. Тихим шелестом проносились по просторной зале стоны, крики боли, лихорадочный шепот. Ровными рядами лежали на земле тюфяки, непереносимо пахло гноем, мокрой от пота тканью и какой-то неуловимой вонью, которой Арман никак не мог найти названия. Ошеломленно посмотрев на лежавшую у его ног, глядящую в потолок невидящими глазами седовласую женщину, Арман с шумом выдохнул и чуть ли не бегом устремился вслед за успевшими отойти уже на десяток шагов мужчинами.
Кажется, Эдлай что-то говорил. Кажется, Сеен ему что-то отвечал, Арман не слышал и не понимал слов. Он смотрел на старика, кусающего до крови губы, на мечущуюся в бреду девушку, выкрикивающую неясно чье-то имя, на сидящего у колонны мужчину с бессмысленным, страшным взглядом, баюкавшего отрезанную до локтя руку, и чувствовал, что сходит с ума от чужой боли.
«Я хочу уйти отсюда!» — подумал Арман, механически выхватив из слов Сеена фразу «ритуал забвения».
И сразу же окатила с головой жаром злость. Арман вмиг забыл и об этом зале, и о больных, и даже об усталости, которая раньше казалась почти невыносимой. Его захлестнуло яростью. Вскипела в жилах кровь, ослабели вдруг колени, а перед глазами встала темная пелена. Только сейчас поняв, зачем его на самом деле привезли в замок, Арман до боли в костяшках пальцев сжал кулаки и прошипел:
— Не дождешься! Я отказываюсь, слышишь, я отказываюсь забывать о своей любви к брату!
Сволочи! Они всего лишь сволочи! Все! И слова какие Эдлай говорит… правильные:
— Мертвых надо отпускать.
Да Арман знал, что надо отпускать, но не мог. Потому что боль, воспоминания, безумная тоска внутри — это все, что Арману сейчас осталось. Если это уйдет… то потом что?
— И помни о нашем договоре, мальчик, — продолжал опекун.
Договоре? Горько как… от этого их договора. И от слов их горько. И от жизни этой… той самой, за которую так цепляются все в этом зале. Ну чего ради, скажите, за нее цепляться? Кому она нужна? Хотите… берите! Сколько влезет! Ну же! Только оставьте его в покое!