Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
— Почему Николенко? — спросил Борис Павлович, начавший забывать кишиневский разлом и связанные с ним тайны.
— А ты как на заводе записался? — строго спросила мать.
— Я... ну... по отцу... — промямлил Борис Павлович, поняв, что допустил досадный промах.
— Мало нас жареный петух клевал? Как ты мог так забыться?! Из-за этой проклятой фамилии я замуж за Проньку вышла... — запричитала Александра Сергеевна. — А ты забыл… Теперь скажешь начальникам, что тебя отчим усыновил. Понял? А он почти усыновил, потому что карточки на тебя получает, как на своего сына Николенко.
—
Впрочем, в отделе кадров на это не обратили внимания, восприняв новую фамилию паренька с должным пониманием. Только Александра Сергеевна порадовалась, что окончательно избавилась от кишиневского следа в документах и так напутала в имени сына, что найти его стало невозможным.
Теперь на памяти о старой жизни можно было поставить точку. «Наверное, моего мужа давно нет в живых» — с горечью думала она иногда, свято веря, что живой Павлуша непременно отыскал бы ее.
Объявлена война!
Начало войны застало Бориса Павловича в Смушевой[11], где жена его учительствовала по распределению, а он работал механиком МТС. Он никогда не рассказывал о том, от кого и при каких обстоятельствах узнал о страшной беде. Как-то узнал... И пережил в тот момент такой стресс, что возвращаться к нему мыслями решительно не хотел. Чернее дня в его жизни не было. Все последующие за этим трагедии, расстрелы, плен, ранения, угоны и прочие драмы и потери уже были ожидаемыми, ибо стали следствием того, что случилось 22 июня 1941 года, в 4 часа утра.
Конечно, был испуг! Но не угроза смерти стала ему причиной, а личная ответственность перед страной и семьей за судьбу их будущности. Справится ли он? Или сил его на победу не хватит, и тогда весь мир пойдет прахом? Он лучше многих других понимал, что обезвреживать захватчика придется ему, что за него никто этого не сделает, что сейчас в стране нет силы крепче и выносливей, чем он — молодой мужчина.
Пока война докатывалась до Славгорода, пока шли через него потоки беженцев, славгородцы — всей силой души веря в своих защитников — все же под диктатом трезвого рассудка собирали сведения о жизни в оккупации, о поведении немцев там. Наш народ всегда умел надеяться на лучшее, но вместе с тем готовиться к худшему, поэтому и стремился все знать.
А утешительного было мало. После прихода немецких войск на оккупированных территориях устанавливался жестокий «новый порядок», при котором не было даже подобия гражданской вертикали власти — действовало военное управление.
С первых же дней гитлеровцы и их пособники начали массовые репрессии. В первую очередь убивали евреев и тех, кого считали «советскими активистами», затем — заложников, которых они называли не иначе как жидобольшевистскими собаками, и «нарушителей» установленного оккупационного режима.
Когда-то (с 1905 по 1917 год), Славгород входил в черту постоянной еврейской оседлости и был заполонен ими, но с той поры здешние евреи выкрестились в Православие и так ассимилировались, что стали писаться украинцами, так что по этой части расправа им не грозила. Но семью приезжего главного инженера завода «Прогресс» (фамилия Светлов) славгородцам пришлось-таки два года прятать
У населения регулярно отбирали продукты питания, из-за чего люди голодали. Тех, кто прятал продукты, избивали плетками. Взрослое население гоняли на принудительные работы, при этом, конечно, ничего не платили, ничем не воздавали, кроме угроз, побоев и грабежей. Некоторых, у кого жилища были получше, выселяли в сараи, заселялись в их дома сами и принуждали хозяев обслуживать их быт.
И Борис Павлович понял — раз призывают даже немолодых мужчин, значит, битва предстоит серьезная.
С первых дней войны они с женой вернулись в Славгород, к ее родителям, и начали хлопотать об эвакуации всей семьи на восток, но это оказалось делом нелегким. Тут надо было опереться на роль человека в обществе, на его профессию или специальность. Борис Павлович попытался оформить эвакуацию на жену, но ему ответили, что учителя эвакуации не подлежат, тем более что Прасковья Яковлевна была учителем украинского языка и литературы, которые не могли понадобиться за пределами Украины.
Тогда он сделал ставку на Якова Алексеевича, тестя, который был главным агрономом колхоза. Но оказалось, что колхозу выдали лимит на эвакуацию и список эвакуирующихся от колхоза не мог вместить всех желающих, протиснуться в него было трудно. Туда могли войти только сам Яков Алексеевич, его жена, дети и теща, а замужняя старшая дочь — нет. Дескать, у нее есть своя семья, не колхозная. Даже в отношении тещи Якова Алексеевича слышались возражения, что она никогда не работала в колхозе. И это при том, что Ефросинья Алексеевна приняла на свет половину жителей Славгорода! В этом вопросе никакие заслуги человека не шли в расчет. Безукоризненно действовало одно правило: родство — остальные бесстыже нарушались.
В их семье, где с начала войны и так царили хаос и разброд, разгорелись дебаты, Евлампия Пантелеевна отказывалась уезжать в безопасное место без дочери и внучки. Она явно не представляла себе, как можно пускаться в тяжелую дорогу с Алексеем, у которого была поломана нога в самом неудобном для лечения месте. Боялась она не за себя, а за Алексея, который должен был неподвижно лежать, которого надо было носить на носилках при пересадках и переходах, которому надо было обеспечивать отправление естественных надобностей в людных местах, при скоплении народа. Такому больному тряская дорога могла больше навредить, чем помочь. Со всем этим Евлампия Пантелеевна — при ее жестокой грыже — без помощницы, конечно, не справилась бы. Просто безвыходное у них сложилось положение!
Тогда их вообще вычеркнули из претендентов на отъезд. Председатель колхоза лично контролировал этот список и взамен выбывающих спешно вписывал своих все новых и новых родственников. Возник скандал! Пока улаживался этот конфликт, оказалось, что Яков Алексеевич, как человек еще зрелого возраста, может эвакуироваться только имея бронь от мобилизации. А такой брони у него не было.
Решение вопроса затягивалось. Борис Павлович еще был дома, когда по постановлению ГКО от 10 августа 1941 года его тестя Бараненко Якова Алексеевича, 1896 года рождения, все-таки забрали на фронт.