Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Самое трудное дело было сделано. Казалось, до своих мы должны были добраться без потерь. Но тут немцы обнаружили пропажу, подняли крик и открыли пальбу. Но они же на горке сидели! Нас осветили прожекторами и поливали таким огнем, от которого спасения не было!»
Выжить и доползти!
Ни ребят и ни санитара.
Но ползу я, пока живу…
Вот добрался до краснотала
И уткнулся лицом в траву.
Николай Старшинов
Едва группа захвата отдалилась от немецких позиций еще дальше, как пленный начал задыхаться и носом издавать гудящие звуки.
— Wor"uber machst du ein Ger"ausch? (Чего шумишь?) — шикнул на него Борис Павлович.
Но тот в ответ еще активнее задвигался телом, забился, как в конвульсиях, и сильно закашлялся, всем видом показывая, что ему нужна помощь. Борис Павлович понял, в чем дело — немцу нечем было дышать.
Движением руки он открыл ему рот — все равно стреляют... Пусть теперь кричит.
Немцы стреляли старательно, не наобум. Гриня погиб первым, не издав ни звука. Митрий, заметив, что Гриня перестал двигаться, сообщил об этом ползущему впереди Борису Павловичу, а сам, подавшись назад, перекатил погибшего товарища на свою немецкую плащ-палатку, которую брал для маскировки, и поволок за собой. На грудь Грине он положил сумку с немецкими бумагами.
Потом несколько пуль досталось пленному, в которого немцы как раз и метили, чтобы он не донес до советской стороны нужные сведения. Фрицы считали, что убить «языка» — самый верный способ сделать вражескую вылазку бесполезной, и с некоторых пор беззастенчиво это практиковали. Немцу очередью прошило обе ноги в области голени. Он начал стонать и плакать. Теперь и Борису Павловичу пришлось уложил подопечного на плащ-палатку. До своих оставалось ползти всего ничего — каких-то метров 300, но какими же длинными вдруг показались эти метры между враждующими сторонами...
— Терпи, солдат — командиром будешь, — едва Борис Павлович успел сказать немцу эту фразу по-немецки, как тут всхлипнул Митрий и затих в неподвижности. — Митя, Митя! — позвал Борис Павлович, но ему никто не ответил.
Группа прикрытия, сначала подававшая звуки, обозначающие, что она держит бой, теперь тоже молчала. Неужели все погибли? Такой разведки у Бориса Павловича еще не случалось, чтобы с такими потерями... Неужели он один остался? Что же делать?
И тут пленный обрадовано прокаркал:
— Du wirst auch sterben (Ты тоже погибнешь).
— Freue dich nicht, deine freunde zielen auf dich, nicht auf mich. (Не радуйся, твои друзья в тебя целятся, не в меня), — осадил его Борис Павлович, после чего тот прикусил язык и затих.
И тут Борис Павлович почему-то внимательнее присмотрелся к нему — ичь, радуется! Только глазищами зло поблескивает! Видно, вражина, на допросе будет артачиться, сопротивляться. Не покорится судьбе.
Словно предвидя дальнейшие события, Борис Павлович, не отлипая от земли, придвинулся к «языку», развязал ему руки, затем завел их за спину и снова связал. Но этого ему показалось мало — все равно ведь приходится волочить этого гада на своем горбу, так уж лучше пусть лежит он неподвижной колодой. И Борис Павлович для верности обмотал немца веревками на совесть, чтобы тот и двинуться не мог. А то иди знай...
Борис Павлович понимал, что двоих убитых мужчин и одного раненого он до конца нейтральной полосы не дотащит. Надо было донести хотя бы документы! Он слегка приподнялся на локте, повернулся назад и потянулся к плащ-палатке Митрия, где на трупе Грини лежала их ценная поклажа...
Он так и не дотянулся туда...
Пуля, словно по какому-то злому чародейству, изловчилась и тюкнула Бориса Павловича в грудину, прошила его насквозь через правое легкое и вышла под лопаткой. Он упал, захлебываясь кровью, и начал терять сознание.
Но где-то глубоко-глубоко в клетках мозга металась мысль, что терять сознание ему нельзя, что живой враг, находящийся рядом, может воспользоваться этим и запросто убить его. У пленного оставалась возможность опираться на колени, на бока, на плечи... При желании он вполне мог извиваться и ползти. Ничто не помешало бы ему добраться до обессиленного разведчика и задушить его, навалившись всем телом на лицо. А потом, покатившись колесом, удрать к своим.
Борис Павлович так хотел жить, что не позволил себе впасть в бесчувствие! Страшным усилием воли он раздвинул сужающийся круг сознания и остался при памяти.
— Я не дам тебе уйти или приблизиться ко мне, фриц, — выдохнул он. — Лежи смирно, а то убью.
Немец, начавший было кряхтеть, снова затих.
Борис Павлович лежал, сжимая автомат, и ждал, когда кровь хоть чуть-чуть свернется и перестанет так хлестать. Какое-то время он даже дремал, но очнулся, мучимый жаждой. Казалось, он с самого рождения ничего не пил...
И случилась божья милость — пошел обильный весенний дождь! Сначала Борис Павлович ловил капли ртом и так насыщался влагой. Потом положил себе на лоб кусок бинта, и с той намокшей тряпицы выдавливал воду в рот. Дождь шел до утра. Это было настоящим чудом!
Затем, уже в предрассветном сумраке, Борис Павлович изловчился и кое-как перевязал себя, прямо поверх одежды. Правая рука двигалась с трудом. Но не это ему мешало — он вообще старался не двигаться, чтобы не усиливать кровопотерю. И снова отдыхал, долго-долго.
Тихо истекла ночь, начался томительный длинный день. Оба раненные, пригретые солнцем, его проспали.
Но вот день угас и наступил вечер. Немец, понимая, что ему никто не повредит, продолжал спать. Слышался только его мерный храп...
Силы не совсем покинули Бориса Павловича. На исходе этой ночи он почувствовал брожение жизни в организме и попробовал двигаться. Мало-помалу у него получалось преодолевать по несколько сантиметров.
— Так, я пошел домой, — с этими словами, сказанными пленному в понятных ему фразах, Борис Павлович начал отодвигаться в сторону советских окопов, помогая себе только ногами.
Пусть «язык» катится, если сможет, все равно он не утащит с собой захваченные бумаги. Так что польза от этой разведки будет в любом случае.