Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Это одна сторона вопроса об отношении Бориса Павловича к жене.
Вторым вопросом было вот что. Каждый из нас, как и всякий природный процесс, противоречив в своих началах. И чем ярче наши сильные стороны, чем привлекательнее положительные качества, тем соразмернее им и отрицательные черты, с которыми не хотят мириться окружающие, а подчас и мы сами, терзаемые ими. Если умолчать о них, об этих побудителях внутренней борьбы, то описание нашего героя получится схематичным, ходульным, однобоким. И только в полноте характеристик его живая сущность обретает объем и убедительную истинность.
Да, Борис Павлович был сложным, противоречивым, неоднозначным. Вот пример.
Он беззаветно любил свою страну, приютивший его народ, и подтвердил эту любовь поступками, изложенными в предыдущем повествовании. Так, несмотря на смертельную опасность, грозившую ему от властей, он, вырвавшись из плена, пришел именно домой, а не бежал куда-то прочь. Дальше: вопреки несправедливости, допущенной по отношению к нему, вопреки полученным от государства обидам Борис Павлович всячески стремился снова попасть в ряды Красной Армии, а затем, попав на фронт, бесстрашно шел на бой с врагом этого государства и этой власти. Он ненавидел советский строй, но постоянно проливал за него кровь, делая это сознательно и по доброй воле. Поразительные противоречия!
Не мог он никак перековать душу на социалистические идеалы, не признавал доминирования интересов общих, всенародных над личными. Но поступал как раз в соответствии с этими идеалами!
Ту же степень неоднозначности он демонстрировал и в личной жизни, в семье. Он был хорошим добытчиком, добросовестным кормильцем и при этом — крайне трудным мужем. О том, как тяжело с ним жилось Прасковье Яковлевне, можно писать отдельную книгу. Но остановимся на главном.
Суммируя взгляды на Бориса Павловича со всех сторон, мы придем к выводу, что он маялся самой несносной для брака дурью — патологической ревностью и мужским шовинизмом. Рассказывая о своих обидах на жену, о подозрениях в ее адрес, он, как и полагается больному женоненавистнику, плакал и ставил эти обиды выше собственной безопасности. Да разве можно было сравнивать страдания от смертельного приговора с терзаниями от придуманной неверности жены? Это смешно ставить на одну ступень даже в предположительных мыслях, а он и в преклонные годы плакал, рассказывая о тех своих переживаниях.
Ей-богу, даже если бы на самом деле его сомнения имели под собой почву, то и тогда они бы значили пренебрежимо мало по сравнению со смертельным приговором военного трибунала! Но для него это были вещи одного порядка.
Эти восточные особенности его натуры, в силу которых он считал женщин второсортными людьми, достигали в нем пиковых высот, а там переплетались с мужским эгоизмом и превращались в проклятие. Он не доверял медикам, скептически относился к инженерам-технологам-конструкторам, ни во что не ставил юристов, если это были женщины. И вообще высмеивал женщин, получивших образование, совершенно не признавая за ними права на общественно полезную деятельность. Если бы у него спросили, где допустимо использовать женский труд, то он бы сказал, что только на подсобных работах в сфере услуг, на подтирании детских задов в дошкольных учреждениях и на черных работах во всех видах производств. Как могла его просвещенная жена терпеть в нем такую жуткую смесь дремучести и все разом прощать, это необъяснимо. Да не просто терпеть и прощать — она еще пыталась приблизить его к нашим традициям и никогда эти попытки не прекращала, наоборот — иногда даже достигала в них успеха.
Отвратительное для славянского мира отношение к женщинам подпитывалось в Борисе Павловиче еще и тем, что он сам был неверным мужем, отъявленным бабником, в силу чего видел вокруг себя в основном только женщин лживых, блудливых и развращенных. По ним он судил обо всех остальных, не делая исключения и для жены.
Правда, Борис Павлович мечтал выучить дочерей, хотел для них лучшей жизни. Но все это существовало в нем на уровне наитий, ибо его идеалы не позволяли представить женское счастье в конкретном выражении. И в то же время, когда дочери вышли замуж за мягких и любящих парней, Борис Павлович встретил их избранников очень прохладно, с отчужденностью, словно не считал мужчинами. А в отношении семейной жизни показывал зятьям дурной пример — скандалил при них с женой, иногда распуская руки, так что зятья вынуждены были усмирять его и защищать Прасковью Яковлевну.
В книге «Птаха над гнездом» изложена история второго ребенка Бориса Павловича и Прасковьи Яковлевны — сына Алексея. Борис Павлович не признавал его своим только на том основании, что мальчик обрел жизнь в пору, когда супруги жили врозь — Борис Павлович тогда учился в военном училище в Симферополе. Но Прасковья Яковлевна навещала его там, в частности в то время, которое по дате совпадает с моментом зачатия этого несчастного ребенка. Борис Павлович сам описывает этот ее приезд в своих надиктованных на пленку воспоминаниях.
Нет, он не отрицал, что ребенок мог быть от него, но ведь мог быть и не от него! Такой вещи, как доверие к женщине, он не понимал, оно для него просто не существовало. Он считал, что если женщина жила без родителей или без мужа, то она обязательно вела себя непристойно. А Прасковья Яковлевна в отсутствие мужа еще и работала в школе, общалась в кругу, где были мужчины!
Бедный мальчик умер через полтора месяца после появления на свет, наверное, оттого, что питался молоком постоянно плачущей матери. Как обидно было Прасковье Яковлевне, в одиночку поднимавшей после войны семью и дом, ни за что, ни про что слышать подозрения от мужа, который сам был далеко не добродетельным!
Впервые ревность Бориса Павловича дала о себе знать в чудовищное время и по бессердечному поводу.
Случилось это в 1943 году — столь страшном, сколь и радостном, когда трагедия расстрела сменилась настоящим счастьем освобождения от немцев. Тогда страна, долго находившаяся под гнетом уродов, поведение которых не отличалось от скотского, например, они громко портили воздух в людных местах и даже за столом[68], наконец была очищена от них.
Когда вернулись советские войска — светлые улыбчивые богатыри, вернувшие советским людям человеческое достоинство, Прасковья Яковлевна почувствовала мгновения безопасности и счастья. Он не знала, как и чем отблагодарить их за это.
Освобожденные люди, настрадавшиеся от горя и потерь, бросались спасителям в ноги, целовали их, дарили цветы и несли хлеб-соль. Советские воины были посланниками сверкающего милосердного Бога, человеколюбивого и жизнеутверждающего.
На время, в течение которого в селе должны были восстановить работу государственные учреждения и предприятия, советским войскам пришлось задержаться в селе, расквартировавшись у людей. Один из командиров Красной Армии со своим денщиком и шофером снимал две комнаты в доме Прасковьи Яковлевны. И она держала себя с постояльцами как радушная хозяйка.
Но теперь она жила без родителей и без мужа — Бориса Павловича в тот момент угнали на запад отступающие немцы. Хотя по-прежнему Прасковья Яковлевна была не одна, при ней оставались дочь и весьма властная бабушка, известная и авторитетная в селе, которая перед своей совестью, перед людьми и перед Богом нравственно отвечала за осиротевшую внучку.
Все равно, вернувшись домой, Борис Павлович высказал жене недовольство, сомнения и осуждение. Самым вызывающим в ее поведении он нашел то, что она доставала для постояльцев воду из колодца. Ну, не бред ли?! Он усмотрел в этом не попытку облегчить сельский быт своим постояльцам, а... ухаживание. Господи, слово-то какое нашел! Как будто ухаживание — это не мужская особенность поведения, а женская, и как будто таскание воды из колодца входит в арсенал обольщения.