Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви
Шрифт:
Многие из спутников князя уже всхлипывали. На графине, единственной женщине, был русский сарафан с длинными рукавами, который так любила ее подруга-императрица. Правда, чулки и туфли на ней были французскими, сшитыми по последней моде. Их выписал из Парижа сам Светлейший. Она надела в поездку бесценные бриллианты из обширной коллекции Потёмкина. В свите находились генералы и графы. Одетые во фраки и военную форму, с орденскими лентами, медалями, в треуголках – они ничем не выделялись бы в британской конной гвардии или при любом европейском дворе восемнадцатого века. Были там и казацкие атаманы, восточные князьки, молдавские бояре, османские паши, переметнувшиеся на сторону русских, слуги, чиновники, простые солдаты, а также церковные иерархи, раввины, факиры и
Епископов можно было узнать по развевающимся одеждам православных иерархов, раввинов – по завиткам их пейсов, османские отступники были в чалмах, шароварах и шлепанцах Блистательной Порты. Молдаване – православные подданные Османской империи – были одеты в расшитые драгоценностями кафтаны и высокие шляпы, подбитые мехом и украшенные рубинами; простые русские солдаты носили «потёмкинские» шапки, куртки, мягкие сапоги и штаны из оленьей кожи – форму, которую для их удобства разработал сам князь. И, наконец, казаки, в основном запорожцы, с огромными усами и бритыми головами с прядью волос на макушке, которая на затылке превращалась в конский хвост, как у персонажей «Последнего из могикан». Они размахивали короткими кривыми кинжалами, покрытыми резьбой пистолетами и особыми длинными копьями. Мужчины печально смотрели на своего господина, потому что Потёмкин обожал казаков.
Тридцатисемилетняя графиня Александра Браницкая – великолепная и высокомерная женщина – была племянницей Потёмкина. Она давно приобрела собственное политическое значение. Любовные похождения Потёмкина, его связи с императрицей и несчетным количеством знатных женщин и куртизанок приводили в изумление даже французских придворных, помнивших Версаль при Людовике Пятнадцатом. Правда ли, что все пять прекрасных племянниц были любовницами князя? Любил ли он графиню Браницкую больше, чем остальных?
Графиня приказала расстелить на траве роскошный персидский ковер, на нем и лежал сейчас князь. «Я хочу умереть в поле», – сказал он. Последние пятнадцать лет он бывал в таких отдаленных и диких уголках России, куда в восемнадцатом веке мало кто заезжал. Гавриил Державин писал в своей оде «Водопад», посвященной Потёмкину: «Ветр медлен течь его стезями». Как и подобало человеку, находившемуся в постоянном движении и почти не жившему в своих бесчисленных дворцах, Светлейший не хотел умирать в экипаже [9]. Он предпочел уйти в иной мир в степи.
Потёмкин попросил казаков возвести для него временную палатку при помощи своих копий, покрыв их одеялами и мехами. Это было в духе Потёмкина, как будто простота небольшого казацкого лагеря могла избавить его от страданий.
Обеспокоенные доктора, два француза и один русский, стояли рядом с распростертым князем и заботливой графиней, но они мало что могли сделать. Екатерина и Потёмкин считали, что доктора лучше проявляют себя за карточным столом, чем у постели больного. Императрица шутила, что ее шотландский доктор прикончил большинство пациентов своими любимыми средствами от всех болезней – рвотными и чередой кровопусканий. Доктора боялись, что их обвинят в смерти князя, так как обвинения в отравлении при русском дворе были не редкостью. К тому же экстравагантный Потёмкин не желал слушать рекомендации докторов – он распахивал настежь окна, обливал голову одеколоном, съедал за один раз доставленного из Гамбурга соленого гуся, запивал еду литрами вина, а теперь еще и пустился в мучительное путешествие по степи.
Роскошный шелковый, подбитый мехом халат, который был на Потёмкине, несколько дней назад прислала сама императрица из далекого Санкт-Петербурга. Она советовалась с графом, по-дружески делилась с ним сплетнями и решала судьбы империи. Она уничтожила б'oльшую часть его писем, но, к счастью для нас, он романтично сохранил многие из ее посланий в кармане, расположенном у самого сердца.
Их двадцатилетняя переписка
Независимо от того, усиливалась ли его болезнь или утихала, в путешествиях князь всегда получал заботливые записки от Екатерины. Она посылала ему халаты и шубы, бранила за переедание или за то, что он не принимал лекарства, умоляла отдыхать и восстанавливать силы, просила Бога не забирать ее возлюбленного. Потёмкин плакал, читая ее послания.
В этот самый миг курьеры мчались по России в двух разных направлениях, меняя на императорских почтовых станциях измученных лошадей. Один курьер вез князю из Санкт-Петербурга очередное письмо Екатерины, а другой из Молдавии письмо от него к ней. Так продолжалось уже долго – и оба всегда с нетерпением ждали новостей друг о друге. Но теперь письма становились все грустнее.
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович, – писала она третьего октября. – Письмы твои от 25 и 27 я сегодня чрез несколько часов получила и признаюсь, что они крайне меня безпокоят, хотя вижу, что последние три строки твои немного получе написаны. И доктора твои уверяют, что тебе полутче. Бога молю, да возвратит тебе скорее здоровье». Она не беспокоилась, когда писала эти слова, потому что в то время письма шли с юга до столицы десять дней, а если очень спешить, то семь [10]. За десять дней до того казалось, что Потёмкину стало лучше, потому Екатерина и была спокойна. Но несколькими днями раньше, тридцатого сентября, до того, как здоровье князя улучшилось, ее письма были очень взволнованными. «Всекрайне меня безпокоит твоя болезнь, – писала она. – Христа ради, ежели нужно, прийми, что тебе облегчение, по рассуждению докторов, дать может. Бога прошу, да возвратит тебе скорее силу и здравье. Прощай, мой друг […] посылаю шубенку» [11]. Это были лишь шум и ярость – шуба была отправлена раньше, но ни одно из этих писем уже не застало Потёмкина.
Их разделяли две тысячи верст, и посыльные наверняка встретились по пути. Екатерина не была бы так оптимистична, если бы успела прочесть письмо Потёмкина, написанное третьего октября, за день до его отъезда. «Матушка Всемилостивейшая Государыня, – продиктовал он своему секретарю. – Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною. Вернейший и благодарнейший подданный». Письмо написал секретарь, но внизу страницы Потёмкин нацарапал слабой рукой: «Одно спасение уехать» [12]. Письмо осталось неподписанным.
Очередные письма Екатерины Потёмкину накануне привез его самый быстрый курьер бригадир Бауэр – преданный адъютант, которого он часто посылал в Париж за шелковыми чулками, в Астрахань за стерлядью, в Петербург за устрицами, в Москву за танцовщицей или шахматистом, в Милан за нотами, виртуозным скрипачом или духами. Бауэр путешествовал по делам Потёмкина так часто и так далеко, что сочинил себе шуточную эпитафию: «Cy git Bauer sous ce rocher, Fouette, cocher!» [2] [13]
2
Под этой плитой лежит Бауер: ямщик, гони скорей!