Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы
Шрифт:
Все против — императрица, Шувалов, конечно, муж, и никого, кто сказал бы слово в защиту. Гордо вскинуть голову, отметая все обвинения? Это означало последовать в подвалы Шувалова, Екатерина там не бывала, но помнила, как однажды ей долго рассказывал об их «прелестях» Нарышкин. Нет, вызов бросать нельзя, у нее нет сил противостоять всем сразу. И Екатерина интуитивно выбрала единственно верную линию поведения.
Едва присев в обязательном приветствии, она бросилась к ногам императрицы:
— Ваше величество! Умоляю выполнить мою просьбу!
Елизавета
— Ваше величество, если я всем противна, меня никто не любит, отпустите меня на родину! У меня больше нет сил терпеть такое…
Она залилась слезами, щедро орошая ими полную руку императрицы. Елизавета Петровна тоже всплакнула, но сдаваться не собиралась. Она никак не могла отпустить Екатерину домой.
— Как же вы можете уехать, ведь у вас дети?
— Мои дети в ваших надежных руках, я знаю, что лучше им не будет нигде. Молю и дальше не оставить их своей заботой.
Это бальзам на душу Елизавете, считающей, что более заботливой воспитательницы, чем она, быть не может. Екатерина немало страдала из-за безобразного воспитания малышей, особенно сына Павла, которому уготована участь Петра, потому что будет хил, задерган и задарен. Но говорить это Елизавете Петровне нельзя, а потому великая княгиня униженно молила продолжать баловать и портить своих детей.
— Но… но что мы скажем народу о вашем возвращении?
Елизавету Петровну мало заботило народное мнение, имелись в виду, конечно, придворные и дипломаты, но уж им-то и вовсе объяснять ни к чему, и так все понимают и вопросов не зададут.
— Ваше величество, скажите, что сочтете нужным, объясните, почему я навлекла Вашу немилость и ненависть великого князя.
Ох, как хотелось сказать, что, наверное, потому, что стала более русской, чем он, но Екатерина сумела вовремя прикусить язычок, пока не время, еще неизвестно, что за письма в тазу…
Елизавета Петровна чуть растерялась, но не могла же она подать виду!
— Но где же вы намерены жить, ваш отец умер, а мать в бегах в Париже?
Это серьезный вопрос, на который у Екатерины ответа не было, но она сумела перевести разговор в нужное русло:
— Да, Ваше Величество, ей вменили в вину преданность России, и король Фридрих изгнал ее!
Снова слезы. Это удар, потому что снова спрашивать, где будет жить, нелепо, а принцесса Иоганна вдруг предстала почти русской патриоткой и противницей Фридриха, которого Елизавета Петровна не могла терпеть. Заодно это пинок в сторону Петра, прусского короля обожавшего. Шувалов-старший в досаде кусал губы, эта девчонка умудрялась переломить государыню! Но возражать не мог, его к разговору не приглашали.
А разговор пошел явно не в ту сторону, как готовил глава Тайной канцелярии, императрица принялась выговаривать невестке. Что та не всегда замечала обращенные к ней знаки внимания, принялась вспоминать, как переживала, когда принцесса София-Фредерика болела…
Екатерина почувствовала нужный перелом и горячо поддержала, рассыпавшись в благодарности за те благодеяния, которые
— Вы воображаете, что умнее вас никого нет!
Это уже просто речь обиженной какой-то мелочью женщины, но не государыни, которая своей властью может выгнать из страны или вовсе отправить на дыбу! А с обиженной женщиной справиться хоть и трудно, но Екатерина знала как. Шувалов в своем углу снова кусал с досады губы. Великая княгиня умна, куда умнее дурня, стоявшего рядом с ним. Может, Бестужев прав, и на нее нужно было делать ставку? Но теперь уже поздно, у княгини к Шуваловым устойчивая ненависть. А может, нет, ведь с Бестужевым они тоже не могли друг друга терпеть, но пришло время, и княгиня и Бестужев ради союза переступили через свою неприязнь. Вот кто должен взять власть после смерти Елизаветы Петровны! Не Петр, не регенты при маленьком Павле, а вот эта молодая женщина!
Шувалов даже слегка крякнул с досады на самого себя. Петр воспринял это как знак вмешаться и подал со своего места голос:
— Она ужасно злая и упрямая!
Но Екатерина уже пришла в себя, она согласилась, что зла против тех, кто дает ненадлежащие советы Его Высочеству, и упряма в своем недовольстве такими людьми. Имелся в виду, конечно, Шувалов.
Наступила тишина, нарушаемая только шуршанием шелков платья императрицы, та в волнении, не зная, что сказать, ходила по залу. Екатерина стояла, ожидая следующего вопроса. И вдруг взгляд Елизаветы Петровны упал на тазик с бумагами. Как же она могла забыть?! Как позволила девчонке увести разговор в сторону?!
— А это что?! Кто позволил вам писать Апраксину и давать ему советы, как поступать?! — палец красивой ручки уперся в письма.
— Я?! Я никогда ничего не советовала маршалу Апраксину…
— Вы лжете, вон ваши письма! Вам запрещено писать кому бы то ни было!
— Я действительно нарушила запрет писать, — опустила глаза Екатерина, — прошу простить, но я писала маршалу только о том, что его поведение осуждается при дворе, а еще поздравляла с праздником и рождением сына…
Елизавета Петровна вдруг резко повернулась, настолько резко, насколько позволили ее полнота и болезнь, глаза впились в глаза:
— Бестужев говорит, что писем было много.
Ей удалось не опустить глаза и не выдать своих мыслей. Бестужев не мог такого сказать просто потому, что она действительно не писала Апраксину ничего такого, что могло бы скомпрометировать.
— Если Бестужев так говорит, то он лжет.
Елизавета Петровна разгневалась, уличить невестку ни в чем не получалось, императрица понимала, что выглядит довольно глупо, и все по милости того дурачка, который стоит в углу и сипит от злости. На государыню тоже накатила злость и выплеснулась в лицо Екатерине: