Екатерина Воронина
Шрифт:
– Два часа на рейсе сэкономим, а потом суток трое простоим… Экономия!
– Грузчиков у них не хватает, – как бы не замечая ни тона, ни иронии Муртазина, сказал Воронин. – Надо будет поставить команду на выгрузку.
Нервное лицо Муртазина сразу посерело, раскосые глаза еще больше сузились.
Воронин повернулся к Сутырину, пристально посмотрел на него.
– Подготовите списки людей, которых сумеем поставить на разгрузку.
– Слушаюсь, – ответил Сутырин.
– Теперь у Сергея Игнатьевича дело веселее пойдет, – ни к кому не обращаясь, сказал Воронин. – Он у нас теперь человек женатый,
– Да уж, так вот… – озадаченно пробормотал Сутырин, чувствуя, что возражать нельзя.
Мелков повернул к ним свое бледное, болезненное лицо.
– А мне-то жена говорит: «К Сутырину супруга приходила». Какая, думаю, супруга? Все был один, а тут на тебе.
На самом же деле жена сказала Мелкову, что у Сутырипа ночевала посторонняя женщина и какое это безобразие – так делать на глазах у людей.
– Да уж бабам только языки чесать, – сказал Муртазин, давая понять, что и его жена говорила ему об этом.
– Познакомил бы, – сказал Воронин. – Твоя-то у моей дочери работает?
– Да, крановщицей, – ответил Сутырин, понимая, что ему теперь остается только соглашаться с капитаном.
– Как же, знаю, – заключил Воронин, как бы подтверждая своим авторитетом факт женитьбы Сутырина. – Так сегодня списки людей составьте, – снова заговорил он. – И радируйте: «Идем скоростным рейсом, людей мобилизуем на разгрузку. Просим сразу поставить к причалу»,
– Слушаюсь, – ответил Сутырин.
Капитан прав. Люди видели, как к Сутырину приходила Дуся, и Воронин хочет, чтобы все знали, что приходила жена, а не кто-нибудь. И Сутырин должен это подтвердить, иначе даст повод для сплетен о себе и о своем судне.
Сутырин вернулся из армии осенью 1946 года и застал дома пятилетнего парнишку – беленького и сероглазого. Он поднял его с постели и прижал к груди. Мальчик с любопытством смотрел на него, его голые ноги касались колен Сутырина. Сутырин удивился, какое длинное тело у сына.
Первые дни после возвращения Сутырин находился в том блаженном состоянии, когда семью, жену, сына, дом воспринимаешь по-новому, и в новом вспоминаешь старое, когда поздно встаешь и поздно ложишься, и каждый день гости, и впервые после пяти лет солдатской жизни рядом с тобой жена.
В его отсутствие Клара сменила их комнату на большую. Сутырин не думал о том, как ей удалось это сделать. Он знал: ей нелегко было одной с ребенком, как нелегко было и всем. То, что она справилась с житейскими трудностями, умиляло его. Он приехал, и все в семье оказалось хорошо.
Еще в первые дни их семейной жизни Сутырин безропотно уступил Кларе власть в доме и безропотно подчинился этой власти. Его заработок был не так уж велик, а ее – она работала тогда счетоводом – еще меньше. Но она выкручивалась. В ней была практическая сметка и скупость, которую он принимал за бережливость.
Но прошло некоторое время, и Сутырин увидел, как изменилась Клара.
Склонная к полноте, она сильно раздалась и выглядела старше своих лет. Ее лицо еще можно было назвать красивым, если бы не неприятное выражение подозрительности. Утром она уходила, когда он еще спал. Приходила поздно, усталая, валилась на кровать, отдавалась ему торопливо, без ласки, без слова и тут же засыпала.
Вся
«Ну, хорошо, – думал Сутырин, – ей было тяжело в войну. Одна, с ребенком. Но ведь и другим было нелегко. Соня Ермакова проработала всю войну крановщицей, не искала места выгоднее, честно жила и честно работала».
Он винил во многом себя – еще в первую пору их совместной жизни проявил беззаботность. Даже в войну, получив письмо о том, что Клара перешла на другую работу, и смутно догадываясь о ее тайных побуждениях, он не вмешался, не предостерег, боялся своими советами нарушить что-то – на месте, мол, ей виднее.
Он понимал: следует поговорить с ней, но не знал, как и с чего начать разговор. Он был уверен, что она нечестно ведет себя на работе, но доказательств у него не было. У Клары, когда она сердилась, был резкий, крикливый голос. Она плакала, а он не выносил слез.
Все же как-то он сказал ей:
– Бросила бы ты это дело. Вертишься. Ни отдыха, ничего. Да и малыш без призора.
Клара усмехнулась:
– Жить как-то надо. На твои восемьсот не разгуляешься.
– Я – восемьсот, ты, если в бухгалтерию перейдешь, – шестьсот. Тысяча четыреста. А я, как в плавание уйду, много ли мне на судне надо? Все в семье останется.
– Навигация начнется – там видно будет, – уклончиво ответила она.
Началась навигация. Сутырин ушел в плавание.
Клара продолжала работать в закусочной.
Она стала осторожнее. Но Сутырин понимал, что в жизни ее ничто не изменилось.
Во время войны Клара видела не только карточки, нормы, пайки. Ее настороженный глаз подмечал то, что неизбежно сопутствует тяжелым временам. Людям плохо. Тем лучше живут те, кто умеет устраиваться. Клара поступила в военторг заведующей продуктовым складом.
Может быть, начальство и понимало, что она нечиста на руку. Но она была ловка, аккуратна, хорошо вела документацию, никогда ни на чем не попадалась, обладала практической сметкой и здравым смыслом посредственности.
В ее крупной фигуре было больше солидности, чем грации. В правильных чертах лица не хватало женственности. Это была холодная и чем-то отталкивающая красота. Ею не увлекаются мужчины, и потому не завидуют женщины.
К концу войны Клара работала директором закусочной – одного из выкрашенных в зеленую краску павильонов, где на вывесках написано «Пиво – воды», на стеклах нарисованы наполненные пивом кружки с клубком пены, похожим на поварской колпак, где пьют и закусывают за высокими квадратными стойками, заваленными объедками и залитыми пивом. И когда Клара поняла, что Сергей кое о чем догадывается, она ощутила это как угрозу образу жизни, к которому привыкла и который ей нравился. Она почувствовала неудобство, и это неудобство причинял ей, в сущности, нелюбимый человек. Приехал на все готовое и распоряжается. Небось не распоряжался, когда ей было трудно, когда она с ребенком на руках вертелась как белка в колесе.