Экипаж «черного тюльпана»
Шрифт:
— Командир! — стонет техник и неожиданно сует РУДы [35] — вперед до взлетного режима.
— Убери!!! — рычу я и слышу в наушниках:
— Леня, выводи… Вы…во…ди, Леня!
Я срываю с себя наушники и опять берусь за штурвал. Пальцы мои наливаются свинцом, я перестаю чувствовать руки: горячая волна набухает внутри, под грудью, перехватывает глотку. В остеклении кабины проносится освещение полосы, в бешеном темпе прокручиваются огни Джелалабада, тело вдавливает в кресло. «Так вот оно что! Вот как это бывает! — проносится в голове. — Спокойно, спокойно. Ты же никогда не терялся в самые трудные минуты». Мои руки продолжают тянуться к бесполезному управлению триммерами, но голова все уже осознала — в нас попал снаряд, перебито управление…
35
РУДы — рукоятки управления двигателями.
…Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до удара перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: «Это все со мной?» Я уже не чувствовал собственного тела, в остеклении передо мной проносился калейдоскоп огней — последние видения жизни, а тело задолго до удара превратилось в твердый камень, умеющий кричать молча.
…Наступила ночь. В бледном отсвете луны, всего в каком-то километре от аэродрома, догорали куски искореженного металла. Ширококрылая птица, облетая огонь, оглашала окрестности истошным криком…
Никому уже не расскажешь, что как только самолет врезался в землю и жадные языки пламени принялись лизать остатки фюзеляжа, эта птица появилась здесь. Странно, все происходившее после я видел глазами этой птицы. Я парил над заревом огня, отчетливо различал части самолета, разбросанные на десятки метров… Что это, сон? Почему я тогда никак не могу проснуться? А может быть, сном была вся моя прошлая жизнь, и теперь наступает новая, неизвестная мне? Вдруг я почувствовал, как ночная мошкара ударяется о мои перья. Как я, маленькая певчая птичка Дрозд, превратился в большую, с этими могучими крыльями и зоркими глазами?
Еще долго кружил над кострищем, всматриваясь в него, потом опустился на дерево. Как только первая полоска света появится над Гиндукушем — буду лететь на север. Мне не нужна карта, я знаю, как лететь без этой глупой бумаги. Мои крылья понесут меня туда, куда хочу. Но я не мог так просто оставить здесь своих товарищей, с которыми приходилось делить все…
Пусть они простят меня за то, что когда-то сделал не так и, быть может, обижал их… Теперь все позади и не имеет никакого значения. Быть может, хоть кто-то из них тоже был в прошлой жизни птицей и к утру появится здесь, у этого единственного дерева? Пелена дыма закрывала от моих глаз место падения. Я вспомнил свой сон, ветви березы под окнами нашего дома и то, как не мог попасть в него. Все сбылось? Я знал, что прилечу к этим березам, увижу мать, постаревшую от горя, но у меня не было печали. Надо быть неисправимым эгоистом, чтобы покинуть жизнь ради этой, никому не известной, ни у кого при том не испросив разрешения. Наверное, нас привезут в цинковых ящиках, прольется море слез, о нас будут толкать речи, как о мужественных сыновьях Родины; положат нас под крыло самолета, поставят пропеллер на могиле… Нет, я не полечу на собственные похороны. Все это кажется мне надуманным, уродливым…
Такие птицы, как я, умирают, забившись в расщелину в скале, чтобы никто не видел и не омрачался зрелищем смерти. И только человек способен обставлять похороны пышно, пируя на тризнах, вспоминая мертвых, хотя сам уже — давно не жилец, да и не жил никогда по-настоящему.
Запах горелой резины становился нестерпимым.
Я прижался к темной коре дерева, забылся, а когда свет, раздробленный зубцами далеких гор, коснулся моих глаз, был наготове.
Среди дымящейся груды обломков ходили люди. Рядом стоял вертолет. Я понял, что остался один, что больше не увижу своих товарищей, и пожалел, что они — не птицы. Ведь им придется тогда остаться здесь и затеряться в чужой стране. Но все равно, каждый из них имел дома родную кровиночку, она продолжит их жизнь, в отличие от меня…
Я взмахнул крыльями и пролетел над дымящимися обломками, оглашая окрестности хриплым криком, повернул на север, в сторону границы. Мощными гребками, отбрасывая под себя воздух, я забирался все выше и выше, пока впереди передо мной не осталась только бесконечная линия, где сходились земля и небо. Нет, я не мог не вернуться…
И все-таки, какой странный сон — моя жизнь. Почему я проснулся так поздно? Сейчас, со своей высоты, я видел все в мельчайших подробностях. Я видел своих родителей, друзей, страну, и мне не надо было никаких толкователей этой моей жизни или поводырей — я узнавал свой предстоящий далекий путь без карты и не страшился его. И еще я знал: каждой осенью я буду возвращаться на одинокое дерево возле места падения самолета и смотреть в небо в надежде на то, что кто-нибудь из моих друзей подсядет ко мне на ветку…
Эпилог
Июльским днем 1984 года из Воронежа в районный центр с женским именем Анна выехало такси с тремя пассажирами: двумя майорами и полковником Военно-воздушных сил. Они были в форменных рубашках с короткими рукавами. Фуражки летчики забросили под заднее стекло, подставив разгоряченные лица ветру, залетавшему тугими струями в окно «Волги».
— Командир, — обратился к молоденькому водителю полковник, — машина оборудована?
— А как же! — ответил парень, с готовностью открывая пластмассовую крышку «бардачка». Стаканов оказалось два. Полковник протянул их назад, обращаясь к одному из майоров: «Шамиль, достань фляжку из пакета. Прямо не знаю, как я буду стоять перед его матерью… Давайте за Леника, за его ребят…»
…Санников встретил Ахметшина и Никулина в Москве, на совещании представителей офицерских собраний. На аэродроме Чкаловский они отыскали попутный самолет до Воронежа.
За сорок минут на такси они проехали почти сотню километров. Парень держал не меньше ста сорока, где позволяла дорога.
Санников смотрел на поля с картошкой, подсолнечником, кукурузой.
— Сколько всякого добра вырастает… И куда все девается? Чернозем… Говорят, один кубометр воронежской земельки хранится в международном эталонном центре мер и весов, в Париже.
— Я в свое родное село съездил, под Киевом. Перебои с топливом… — отозвался Никулин. — «Ил» семьдесят шестой за час сжигает восемь тонн. Моему колхозу как раз на месяц хватает…
Машина въезжала в районный центр, дорога уходила вниз, к плотине, разделявшей пруд на две части. Выше, на пригорке — большая церковь, на солнце блестят обновленной позолотой купола.
— Это по-русски, — сказал Никулин, показывая на скопление народа. — Церковь, а напротив — базар. Надо спросить, где тут улица Дружбы.
Таксист остановился, переговорил с прохожим, и машина двинулась через частный сектор. Дома за палисадниками утопали в зелени.
— Вот эта улица! — указал Санников на одну из табличек. — А вот и четыре березы, о которых рассказывал Леня.
Такси остановилось у ворот, и калитка тотчас открылась. Видно, нечасто на этих улочках разъезжают городские такси.
Пожилая женщина в платочке заплакала, как только посмотрела на авиационную форму, вытерла глаза передником, и летчики увидели ее лицо: Ленька, видать, был мамин сын…