Экспо-58
Шрифт:
— Насколько я знаю, они довольно известны. В основном, благодаря исполнению музыки двадцатого века.
— Вы серьезно? Потому что одна уже формулировка — музыка двадцатого века — вызывает у меня содрогание. Современные композиторы вообще подзабыли, что такое гармония. Ну что ж, посмотрим, что нам предлагают…
Эмили стала читать программку:
— Так… Пятый концерт Бетховена, это годится. Дебюсси, «La Mer»… [48] Пока не вижу повода для беспокойства, правда, я не взяла с собой таблетки от морской качки. А это что еще такое? Артур Хонеггер…
48
La Mer — море (фр.).
Томас пожал плечами:
— Не слышал такого.
— «Артур Хонеггер — один из самых выдающихся швейцарских композиторов двадцатого века…» Гм… звучит угрожающе. «Его цикл из пяти симфоний повествует о самых жестоких временах в новейшей истории. Это крик, исходящий из глубины души. Кульминацией произведения является…» О, господи. Ткнуть людей носами в их собственное несчастье вместо того, чтобы попытаться развеять его!
— Может, не следует делать поспешных выводов?
— Это да, но подобные фразочки меня просто бесят! Ведь в чем призвание артиста? Какой от него толк, если он не говорит о возвышенном? Возможно, я покажусь вам глупой, но художник, артист, в моем понимании, — тот, кто дарит миру красоту, а не отбирает ее. Иначе — это уже не музыка, а визг двух кошек, дерущихся на помойке. Или возьмем скульптуру. Некоторые образцы напоминают высушенный в печи шлепок глины об пол. А картины? Вы видели их картины? Они не вызывают ничего, кроме мигрени. Еще бы: когда ты видишь перед собой лицо со сползшими набок глазами, а с другой стороны прилеплены три носа… — Эмили нервно глотнула шампанского. — Простите. Вас, наверное, удивляет моя категоричность. Но я действительно привыкла говорить, что думаю. И вы поймете, что это так, если… если мы захотим узнать друг друга поближе.
Томас и не знал, что ответить, но, на его счастье, зазвенел звонок. Томас и Эмили быстро допили свое шампанское и встали из-за стола.
— Ну что, пойдем на поле битвы? — сказала Эмили и взяла Томаса под руку. — Посмотрим, чем нас собирается попотчевать мистер Хонеггер.
Первым номером в программе стояла музыкальная поэма Хонеггера «Pastorale d’Et'e», написанная в 1920 году. И вот, мсье Ансерме поднял в руке свою дирижерскую палочку и замер. Эмили прищурилась, окинув его ледяным насмешливым взглядом, но заиграла музыка, и девушка начала потихоньку оттаивать.
Вводная музыкальная фраза прозвучала почти полушепотом — на низких переливчатых нотах виолончелей. Затем, нарастая медленной волной и воспарив над звуками французских рожков, в общий перепев инструментов влилась основная тема. Ее длинные, неспешные фразы перекликались с диссонансным ворчанием струнных, но затем мелодию подхватили гобой и флейта, и звуки их воспарили, словно птичья интерлюдия. Казалось, и скрипки, и рожок, и гобой сплетали в воздухе невидимое полотно без единого узелка. И даже если бы вы и не знали, как называется это произведение, вы все равно уже оказались бы там — среди летней пасторали, где время течет медленно, а воздух тягуч, и все окутано теплой золотистой дымкой. Снова зазвучал основной мотив, прерываясь веселым гомоном, который постепенно становился все более отчетливым — и вот уже послышался национальный мотив, выводимый кларнетом, вскоре уступившим место веселому щебету флейт. Достигнув кульминации, интерлюдия начала стихать, словно уносимая ветерком, снова возвращаясь к основной теме, и это уже был разговор старых добрых знакомых, разговор, который то стихал, то опять возобновлялся. Мягко, без пронзительных нот, инструменты словно переговаривались между собой, а потом начали умолкать. И только звенели в воздухе, словно осенняя паутина, скрипки да вечерняя перекличка птиц в исполнении флейты и кларнета. А потом все стихло. Одна пьеса — один летний день.
Когда Эмили с Томасом уже стояли на мостике в парке Оссенгем, опершись о поручни и касаясь локтями друг друга, глядя на мерцающую водную гладь, растворившую в себе желтовато-теплый лунный свет, Эмили захотелось поделиться своими впечатлениями:
— Такая музыка возвращает в летнее детство, вы согласны со мной? Я словно вернулась на двадцать лет назад, когда мы с родителями гостили в доме их друзей на берегу озера Томагавк. Господи, как же там было хорошо! Даже удивительно — ведь этот Хонеггер, когда писал свое произведение, вспоминал о своем собственном лете в Швейцарии, а во мне он всколыхнул личные воспоминания. Кстати, вы бывали в Швейцарии?
— Да, как раз именно летом, четыре года назад, в Базеле. Когда играла музыка, я вспоминал именно это время.
— Да уж, ничего не скажешь… Снимаю шляпу перед мистером Хонеггером. Я была предосудительна и груба. А он подарил мне такую прекрасную музыку. Теперь уж нескоро я окажусь где-нибудь на природе. Посидеть бы на солнышке, прихватив с собой корзину с хорошей едой, бутылкой вина. А потом поваляться на спине, пересчитывая в небе облака… Только нужно, чтобы рядом сидел какой-нибудь необыкновенный мужчина, с которым можно было бы говорить до бесконечности.
Немного взвесив свои возможности, Томас осмелился и произнес:
— Думаю, что это вполне решаемо.
Эмили испытующе посмотрела на него:
— Вы о чем?
— Ну, ведь в окрестностях Брюсселя много красивой природы. Сейчас самый разгар лета. Почему бы нам не отъехать куда-нибудь подальше, ну, когда у вас будет выходной? Возьмем с собой и корзину с едой, и вино… И все будет, как вы мечтали.
Глаза девушки мечтательно загорелись:
— Вы думаете, это возможно? Вот здорово. Просто счастье, как хорошо! Тут, на выставке, все потрясно, конечно, но иногда все достает не знаю как! Я бы выпросила выходной по такому случаю. А у вас есть машина?
— Машины нет, — честно признался Томас, — но я… я что-нибудь придумаю.
Эмили даже захлопала в ладоши, так она заразилась этой идеей:
— Ой, я теперь только и буду думать: когда наступит этот день!
Томас был доволен собой — ему удалось сделать Эмили приятное. Но недолго же он радовался, потому что Эмили сказала:
— Да, и позовем всю нашу компанию, вот будет здорово.
— Какую компанию?
— Ну, всех, с кем мы пировали после балета. Может, и мистер Черский присоединится. И эта милая бельгийка, с которой вы так подружились. Я, правда, забыла ее имя.
— Аннеке.
— Точно. И все остальные — кто хочет, пусть приходит. Чем нас будет больше, тем веселее!
— Ну да, чем больше, тем веселее, — уныло проговорил Томас, что, конечно же, не ускользнуло от внимания Эмили. Она ответила не сразу, а после неловкой паузы:
— Послушайте, мистер Фолей, я понимаю, что это, конечно, не тот пикник, о котором мечтали вы и я, просто… Просто я не хочу вас ничем обязывать только из-за того, что Тони помахал мне ручкой. Вы уже сделали все, что могли, и я вам очень благодарна за это. Мы провели вместе прекрасный, незабываемый вечер!
— Чувство долга тут совершенно ни при чем. Вы меня не так поняли.
— Хорошо, я выражусь иначе. На этом можете считать свою миссию выполненной.
Такая формулировка показалась Томасу весьма странной, даже дикой. Но он постарался не воспринимать ее буквально. У американцев свои речевые обороты, их язык сильно отличается от британского…
— Кстати, уже довольно поздно, — сказала Эмили. — Девочкам пора на покой. Завтра снова сбегутся бельгийские hausfraus, [49] чтобы подивиться моим навыкам владения пылесосом, и, не дай бог, я буду страшна, как крокодил, от недосыпа — тогда меня точно уволят.
49
Hausfraus — домохозяйки (нем.).