Экземпляр
Шрифт:
— Жень, она все правильно сделала, — ответил Костя и поежился — его начало основательно лихорадить, по рукам прошлась мелкая гальваническая дрожь. Он придвинулся ближе и грузно рухнул локтями на стол, обхватив лицо ладонями. — Налей мне воды, пожалуйста.
Одна из красавиц, брюнетка — Костя видел это остаточным зрением, — налила из графина воды в граненый стакан и протянула Косте. Он выпил залпом стакан безвкусной теплой воды.
— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказал Костя, вытянув руку со стаканом, как будто собирался произнести тост.
Сам немного обалдел
Красавицы уставились на Костю — им определенно было очень интересно все, что здесь происходило. Пожалуй, самой соблазнительной из них была рыженькая в декольтированном платье. Ее груди так и колыхались, стесненные блестящим атласом.
— Я хочу попросить прощения за то, что произошло четвертого июня две тысячи седьмого года, — решительно произнес Костя. От его прежнего полупьяного косноязычия не осталось и следа. А Женька все молчал. — Я понимаю, что ничего и никогда не смогу изменить, — продолжал никем не перебиваемый Костя. — Но, Жень, теперь тебе и мне с этим жить. Точнее, мне одному. И всю оставшуюся жизнь я буду вечно слышать этот звук — звук, с которым разрушилась моя жизнь. Звук, с которым я так легко лишил жизни своего друга. Жень, я хочу попросить у тебя прощения, хотя знаю, как это нелепо звучит. Прости, что я тебя убил. Прости, что я убил тебя тем вечером.
И только сейчас причина Женькиного молчания стала понятной. Он сидел напротив Кости — слюнявчик дурацкий он снял, — а по щекам его катились слезы. Слезы капали, а Женька даже не пытался их вытереть. Он все сидел, тараща на Костю свои огромные глаза, а слезы все катились, точно капли дождя. Костя никогда не видел, как Женька плачет. Он видел его побитым, избитым, с окровавленным лицом, с подбитым глазом и расквашенной губой, но он ни разу не видел, как Женька плачет. И это было так чертовски странно.
— Ты чего? — дрогнувшим голосом спросил Костя, который решительно не знал, что делать.
Тут Женька одним рывком подскочил со своего места — красавицы в один голос ахнули — и оказался рядом с Костей.
«Он меня сейчас ударит?»
Но вместо этого Женька порывисто обнял Костю за плечи, и навалился на него всем телом, так что Косте стало трудно дышать, и сильно стиснул его в своих крепких, как арманьяк, объятиях. Наконец Женька отклеился от Кости и встал, опершись кулаком о стол.
— Со мной чего только не делали, ты же знаешь, — признался Женька. — Как меня только не калечили. Ты единственный из всех, кто попросил у меня прощения.
— Но я не просто тебя искалечил, я тебя убил!
— Я знаю, — дрогнувшим голосом произнес Женька — глаза его до сих пор были красными от слез. — Я знаю.
Одна из брюнеток достала откуда-то платочек и пару раз в него всхлипнула.
И эта мучительная сцена продолжалась бы бесконечно долго, но тут в поле зрения появился встревоженный фон Хоффман — стекла его очков сердито блестели, отражая неяркий свет газовых ламп.
—
— Я… — пролепетал Костя. — Боги, нет. Только не это.
Но фон Хоффман уже сделал командирский жест, приглашая следовать за ним, и ослушаться Костя не мог. Выпитое спиртное и усталость вкупе с перенесенным потрясением давали о себе знать. Костю бросало то в жар, то в холод — по всему телу гуляла мирозданческая слабость, из-за которой трудно было передвигать ноги, будто бы налитые свинцом. Наконец они оказались в огромной зале, где на круглых столиках стояли свечи в канделябрах, а стены были увешаны зеркалами, обрамленными вычурными рамами с завитушками, и эти зеркала множили яркий свет, отчего в огромной зале было катастрофически, до рези в глазах светло. Векслер стоял возле окна, задернутого пунцовой портьерой, невидящим взглядом смотрел куда-то вдаль и курил папиросу — Костя, хотя доподлинно не знал, готов был поклясться, что это «Герцеговина Флор». На заднем плане маячил Блаватский, он был повернут спиной к присутствующим и ругался с кем-то по мобильному телефону.
Наконец Векслер нехотя повернулся к Косте. Фон Хоффман так и остался стоять у него за спиной услужливой тенью.
— Утро доброе, господин Григорьев, — Векслер цедил слова, будто кофейную гущу, отчего они становились вязкими и топкими. — Рад вас видеть.
Костя, который к тому моменту еле стоял на ногах, до того он ослаб, произвел вымученный кивок — на то, чтобы произнести хотя бы слово, его не хватило. А еще всегда, всегда в компании Векслера он чувствовал себя жалкой букашкой, которую раздавить легче, чем помиловать. Впрочем, его величество и не собирался никого миловать. Костя готов был провалиться сквозь землю из-за своего крайне неопрятного вида (он смотрелся в зеркало за спиной Векслера): мятая рубашка, галстук, съехавший набок, уже несвежий пиджак. Он не видел себя вблизи, но готов был поспорить, что лицо его было столь же мятым и несвежим, сколь и одежда.
— Позвольте задать вам вопрос, — Векслер прищурился, его глаза в ослепительном свете свечей горели холодным адским пламенем, — и, пожалуйста, ответьте на него честно. Да, я люблю честность.
— Я отвечу на любой ваш вопрос, — ответил Костя, не надеясь на то, что когда-нибудь эта пытка закончится.
— Понравилось ли вам данное мероприятие? — спросил Векслер, выделив интонацией это «понравилось». — По шкале от нуля баллов до десяти.
Повисла напряженная пауза.
— Десять баллов, — поразмыслив, выдавил из себя Костя.
— Все ли вам понравилось? Еда, напитки, обслуживание?
— Все, ваше величество.
Векслер расслабленно полуприкрыл глаза.
— Остались у вас какие-либо вопросы ко мне? Время терпит, вы можете задать мне один вопрос. Да, пожалуй, одним ограничимся.
— Арлекино, — Костя кое-как отлепил язык от нёба.
— Что Арлекино? — Векслер вскинул брови.
— Что в этой компании делает Арлекино? Понимаю, здесь убийцы, самоубийцы, прелюбодеи — но Арлекино? Он же не убийца и не извращенец. В чем он провинился?