Экзорсист (Изгоняющий дьявола) (др.перевод)

Блэтти Уильям Питер

— В доме у нас не соскучишься. — Крис покачала головой и направилась в спальню. Здесь она бросила халатик и стала одеваться на работу. “Ты прав, дружок: кошку — оно куда лучше.”Крис взглянула украдкой в зеркало. Нет, сарказм определенно ей не идет: от усмешки личико сморщивается, как печеное яблоко.

Съемки в тот день проходили гладко. Ближе к полудню появилась Шэрон, и в перерывах между эпизодами женщины, сидя в гримерной, разрешили массу вопросов: сообщили агенту в письме о том,

что Крис собирается подумать над предложением, известили Белый Дом о принятии приглашения, сочинили телеграмму Ховарду с напоминанием об именинах дочери, составили обращение к менеджеру с просьбой об отдыхе, а также план домашней вечеринки, намеченной на двадцать третье апреля.

Вечером Крис повела Риган в кино, а на следующий день отправилась с ней в своем “ягуаре” на осмотр столичных достопримечательностей. От мемориала Линкольна они проехали к Капитолию; из лагуны цветущих вишен завернули в закусочную. На Арлингтонском кладбище, перед памятником Неизвестному Солдату девочка примолкла и посерьезнела; у могилы Джона Ф. Кеннеди ей стало совсем грустно. Несколько минут она не отрываясь глядела на пламя вечного огня, затем взяла Крис за руку.

— Мам, а почему люди обязательно должны умирать?

Вопрос этот ранил Крис в самое сердце. “О, Рэгс, и ты туда же? Давай о чем угодно, только не об этом!”Она внимательно взглянула дочери в лицо; в глазах у той стояли слезы. Неужели прочла ее собственные мысли? Раньше такое случалось нередко.

— Доченька моя, люди устают жить.

— Но почему Бог разрешает им уставать?

Крис растерялась. Сама она была атеисткой и никогда прежде о Боге с дочерью не говорила; с ее стороны это было бы лицемерно.

— От кого же ты узнала про Бога?

— От Шэрон.

— Понятно.

Придется поговорить об этом с секретаршей, решила про себя Крис.

— Мам, ну почему, все-таки, Бог разрешает нам уставать?

И вновь Крис вгляделась в эти нежные глаза. Сколько в них было боли! Нет, сегодня она не скажет Риган всей правды.

— Видишь ли, Рэгс, Бог ведь тоже скучает по нас. Ему хочется, чтобы мы вернулись к нему скорее.

Девочка умолкла, и очень надолго. Она не раскрыла рта по дороге домой и в том же подавленном настроении провела не только остаток дня, но и весь понедельник.

Но наступил наконец вторник, день рождения Риган, и тучи, кажется, стали рассеиваться. Крис взяла дочь на съемочную площадку, а когда работа была закончена, все вместе — от рабочего до режиссера — спели хором “С днем рождения” и вынесли торт. Дэннингс был в этот вечер трезв, а потому нежен и заботлив; включив юпитеры, он запечатлел торжественный момент расправы с тортом, веселил девочку по мере сил, а в конце концов пообещал, что обязательно сделает ее кинозвездой. Риган как будто бы пришла в себя.

Но после ужина, когда позади осталась волнующая процедура распаковывания подарков, настроение ее снова ухудшилось. Отец не позвонил, и Крис самой пришлось набрать его римский номер. Трубку поднял кто-то из сотрудников: Ховард

вот уже несколько дней как вышел на яхте в море, и связаться с ним не было никакой возможности. Крис извинилась за беспокойство.

Риган вежливо все это выслушала и, отказавшись жестом от шоколадного коктейля в “Хот Шопе”, тут же спустилась в детскую, где и провела остаток вечера.

На следующее утро Крис, проснувшись, вздрогнула от неожиданности: дочь лежала рядом с ней в какой-то полудреме.

— Эй, какого… Детка моя, ты что здесь делаешь?

— У меня кровать трясется.

…Ей было не по себе.

Что-то необычное чувствовалось во всем доме. Какое-то странное спокойствие.

Как пыль, застывшая в бликах света.

К полночи все в доме спали.

Это была последняя спокойная ночь.

— Да ты спятила, малышка? — Крис успокоила дочь ласковым поцелуем и накрыла ее одеялом. — Ну ладно, засыпай. Рано еще совсем.

Наступал новый день, и вряд ли кто-нибудь мог предположить, что он станет началом долгой, почти бесконечной ночи.

Глава вторая

Священник стоял в метро, на краю безлюдной платформы, и ждал, когда же придет, наконец, поезд и шумом своим хотя бы на минуту заглушит боль, которая не отпускала его ни на миг и, подобно биению сердца, особенно сильно чувствовалась в тишине. Он переложил портфель из руки в руку, вгляделся в тоннель. Линии огоньков убегали во мрак, мертвым пунктиром отмечая путь в безнадежность.

Слева послышался кашель; священник осторожно покосился, увидел желтоватые мутные глазки. Опустившийся бездомный бродяга, поросший седоватой щетиной, отчаянно пытался выбрался из лужи собственной мочи.

Священник отвернулся. Он знал уже: сейчас этот несчастный подойдет к нему и заноет: “Помоги, святой отец, рабу божьему, помоги, а?” Рука перепачкана блевотиной, ощупывает плечо: медаль ищет, что ли? Все громче икота, все невыносимее вонь — вонь чеснока и перегара, ненужных исповедей и тысячи застарелых, скисших грехов. Она обволакивает, заполняя пространство, и душит… душит…

Послышалось хлюпанье: бродяга приподнялся. Не подходи!Сделал первый шаг. Господи, не оставь!

— Эй, святой отец!

Священник вздрогнул, поник головой, но не нашел в себе сил обернуться. Нет, сейчас он не мог заставить себя снова искать Христа в пустых глазах, в зловонном гное и кровавом поносе — там, где нет и не может быть ему места. Неосознанным жестом священник поднял руку и притронулся к рукаву, словно поправляя невидимую траурную повязку. В душе своей он все еще хранил иного Христа…