Экзорсист (Изгоняющий дьявола) (др.перевод)
Шрифт:
— Хотите ли вы сказать что-нибудь, Мэри?
— Вот мой мальчик. Он будет говорить за меня, — ответила она с достоинством…
…Каррас склонился над гостией, застонал от невыносимой боли и ударил себя в грудь, будто вырывая один шаг из хода тяжелого маятника.
— Domine no sum dignus, — прошептал он. — Я недостоин. Произнеси лишь слово, и душа моя исцелится…
Он страстно взмолился, вопреки голосу разума, о том, чтобы хоть кто-нибудь где-нибудь услышал эти его слова… Нет, сам он в это не верил. Закончив мессу, Каррас вернулся к себе в коттедж, лег и тщетно попытался уснуть.
Вскоре, однако,
— Вы не заняты? Можно к вам ненадолго?
Тяжесть неутолимой тоски в глазах; в приспущенных струнах голоса — тягостная мольба. Секунду Каррас стоял, ослепленный внезапной вспышкой ненависти.
— Входите, пожалуйста, — сказал он мягко. А внутренне взорвался, обрушился всей страшной силой немых проклятий на самую никчемную часть существа своего, на тот предательский комок, что лежит в душе, свернувшись веревкой, готовый стремительно распрямиться от каждого крика, каждой просьбы, хлестнуть наотмашь — и лишить всяких сил. Эта злобная плеть в душе ни на минуту не давала покоя. Часто во сне, где-то на дальнем рубеже тускло мерцающего сознания, вдруг раздавался слабый, отчаянный, почему-то всегда одинаковый крик. Каррас просыпался тут же и долго лежал потом, не в силах сбросить груз безотчетной тревоги, избавиться от странного ощущения, будто его только что грубо вырвали из какой-то далекой, неведомой жизни, не дав исполнить очень важный долг.
Молодой священник мялся застенчиво, заикался, все не мог начать. Каррас не стал торопить его; предложил кофе и сигареты. Затем попытался изобразить участие и интерес: мрачный гость его собрался, наконец, с мыслями и принялся старательно разворачивать перед ним до боли знакомую, унылую панораму безысходного одиночества, которое суждено познать каждому, кто жизнь свою посвящает служению Господу.
Из всех проблем, с которыми пришлось столкнуться Каррасу в Обществе Иисуса, эта стояла наиболее остро; более того, в последние годы масштабы ее пугающе возросли. В отрыве от семьи, лишенный общения с женщинами, каждый священник рано или поздно обнаруживает вдруг невидимый барьер между собой и внешним миром, осознавая в ужасе, что ему трудно выразить самые простые человеческие чувства, не говоря уже о том, чтобы завязать прочную, близкую дружбу.
— Ну например, мне хочется положить приятелю руку на плечо: казалось бы, что такого? Но нет, мешает страх: вдруг он подумает, что я гомик? Тем более, теории сейчас всякие появились, знаете ли; дескать, скрытые гомосексуалисты уж очень повадились сюда, в лоно церкви… Ну и вот… не могу я, оказывается, обнять человека за плечи! Не могу даже к друзьям пойти в комнату: послушать музыку, покурить, просто поболтать… Поймите, не егосамого я стесняюсь; а боюсь, как бы он не подумал, что со мной… что-то не так.
Каррас молча слушал, чувствуя, как груз чужих проблем переползает постепенно на его плечи, металлом вливается в душу. Нет, он не противился, не перебивал своего молодого гостя. Он знал: парень будет ходить сюда до тех пор, пока именно тут не найдет своего первого друга, а потом, поняв, что произошло это естественно, без страхов и подозрений, может быть, сумеет с кем-нибудь подружиться и за пределами этих стен.
Но сегодня психиатр чувствовал невыносимую усталость: пучина собственной боли затягивала его, медленно и неумолимо. Взгляд его упал случайно на медальон, прошлогодний рождественский подарок. “Когда
Молодой человек взглянул на часы — пора уже было идти обедать в студенческую столовую, — поднялся и уже собирался уйти, но остановился, заметив роман, лежавший у Карраса на столе.
— Не читали? — спросил психиатр.
— Нет. — Гость покачал головой. — А стоит?
— Даже не знаю. Сам только что закончил, и не уверен, честно говоря, что все понял там до конца, — солгал Каррас; затем взял книгу и протянул ее парню. — Возьмите, если хотите. Интересно было бы узнать ваше мнение.
— Конечно, хочу. — Несколько секунд тот разглядывал обложку, придерживая ее подолом куртки. — Постараюсь вернуть через пару дней.
Молодой священник ушел заметно повеселевший. Дверь со скрипом закрылась. На секунду Каррас расслабился: тихое умиротворение наполнило его душу. Затем он достал требник, вышел в церковный двор и стал медленно прохаживаться по дорожкам, мысленно проговаривая молитвенный текст.
Второй гость, пожилой пастор из Святой Троицы, зашел к нему после обеда. Он придвинул стул к письменному столу, сел и первым делом принес соболезнования.
— Я дважды уже помолился за нее, Дэмиен. И однажды — за вас, — просипел пастор; говорил он с едва заметным ирландским акцентом.
— Вы так добры ко мне, святой отец; очень вам благодарен.
— Сколько ей было?
— Семьдесят.
— Что ж, возраст почтенный.
Каррас неотрывно глядел на молитвенную карточку, которую зачем-то прихватил с собой пастор; одну из тех — с отпечатанными фрагментами текстов под прозрачным пластиком, — использовавшихся во время мессы, у алтаря.
— Увы, Дэмиен, принес вам еще одну неприятную новость. В церкви нашей — снова осквернение.
Пастор стал рассказывать о том, как статуя Святой Девы Марии у дальней стены оказалась грубо раскрашенной под уличную девку. Затем протянул Каррасу молитвенную карточку.
— А вот это было найдено там на следующее утро после вашего отъезда в Нью-Йорк. Когда это было? Ну да, в субботу. Я только что имел беседу с сержантом полиции, и он… впрочем, взгляните сами.
Пока Каррас вертел карточку в руках, пастор объявил, что злоумышленник отпечатал богохульный листок на машинке и сунул его между истинными текстами и прозрачной обложкой. Лжемолитва, при всех своих опечатках и помарках, была составлена на грамотном и достаточно выразительном церковном латинском и представляла собою необычайно яркое эротическое описание вымышленного акта лесбийской любви с участием святой Девы Марии и Марии Магдалины.
— Ну, давайте. Это не обязательно дочитывать до конца. — Пастор вырвал карточку у него из рук, как бы опасаясь, что сам совершает грех, вводя в искушение собеседника. — Итак, мы имеем дело с сочинением на превосходной церковной латыни, выдержанном, помимо всего прочего, в достаточно индивидуальном литературном стиле. Так вот, сержант побеседовал с каким-то психиатром, и тот навел его на мысль о том, что сделать такое вполне мог и священнослужитель. Разумеется, серьезно больной человек. Что вы об этом думаете?