Экзотика
Шрифт:
Знакомый проспект в огнях, радостно-шумный, с непрерывными потоками машин и людей, прекрасно просматривался. Я стоял метрах в трехстах от него и не имел иного желания, кроме как дойти, добежать, долететь, прыжком преодолеть эти жалкие сотни метров и влиться в бесконечное движение, стать его частицей. Место, где я стоял, было парадоксально пусто. И едва я начал двигаться в сторону проспекта, меня занесло в глухой двор-колодец, пустой, замкнутый четырьмя стенами с рядами черных окон. Ни единого звука, кроме шума ветра. Даже звуки проспекта не долетали сюда. Вдруг слышу где-то неподалеку, возможно, в соседнем дворе, детские голоса. Спешу туда. С каждым моим шагом усиливающийся ветер подхватывает и развевает полы моего плаща и швыряет их мне же в лицо. Двор невелик, но пересечь его было мудрено. Упорно двигаясь на голоса, я все же оказался в соседнем дворе – точной копии первого. Но только я проник туда, голоса мгновенно исчезли. Второй двор так же глух и нем, как первый. Чу! Я снова слышу голоса, смех, на этот раз откуда-то слева, где виден проход в следующий двор. Бегу туда изо всех сил.
Бывает так, что функциональность и даже эстетика промышленной архитектуры оказываются принесенными в жертву некой сакральности. В четырехуровневом цеху были лестницы, прямо ведущие на второй и четвертый уровень. На третий же уровень лестницы не было. Добраться туда со второго уровня также не представлялось возможным. Мне посоветовали подняться на второй уровень, взять этажерку на роликах, залезть на нее, немного подтянуться и таким образом попасть на третий уровень. Так я и сделал. Однако этажерка показалась мне узкой и неустойчивой. Пришлось подогнать вторую такую же. Когда я с немалым трудом залез на них, ноги мои стали разъезжаться (этажерки ведь на роликах!). Пришлось, чтобы не потерять равновесие, балансировать на этажерках, как на гигантских роликовых коньках. До третьего уровня я так и не добрался.
Я наслаждался поездкой на новейшем трамвае каплевидной футуристической формы, сидя рядом с водителем. Мне казалось, что я даже улыбался от радости в тот момент, когда кто-то сзади пробормотал мне что-то на ухо, в чем мне послышались подчекнуто-французские интонации. Я, полуобернувшись, переспросил:
– Pardon, monsieur, quelle est votre question?
В ответ я получил несильный, но грубый толчок в спину… Но ехал я не ради только удовольствия. Мне необходимо было посетить то иррациональное производство с разноуровневыми цехами, где мои ноги разъехались на роликовых лестницах при попытке преодолеть второй уровень. Однако я прибыл туда слишком поздно. Здание бывшего завода было трансформировано изнутри и превращено в спортивный клуб, где здоровенные розовощекие атлеты высоко подпрыгивали, быстро бегали, делали всевозможные гимнастические кульбиты, ловко забрасывали мяч в кольцо и, бодро смеясь и похлопывая друг друга по плечу, спрашивали друг друга:
– Ну как? Сдал тюрю?
Я был лишним в этом мире бодрости и пота. Второй раз я не вписался в это пространство, организованное таким образом, что мне не оставалось в нем места. Какая «тюря»? Потом, после углубленного контекстного анализа я понял, что речь, скорее всего, шла о неком экзамене на тренерскую работу.
Начать этот эпизод надо было бы с чего-то элегического. Например, так: мела метель. Метель действительно мела. Скорее, это была неспешная, тягучая поземка, но во всем воздухе стояла какая-то хмарь вроде замерзшего тумана, сквозь которую угадывались силуэты домов, людей и машин. При этом мороз был несильный, и адекватно одетый человек мог чувствовать себя в этой атмосфере вполне комфортно. По заснеженному полю были расставлены ярмарочные шатры, наполненные теплом и светом. На ярмарочное поле понагнали много полиции и крепких людей в штатском. Они степенно прохаживались между шатрами, пристально вглядываясь в лица всех, кто оказался внутри оцепления.
– Ждут Путина, – шепнул мне на ухо мой знакомый – автор панк-романа «Позывы на низ» и один из последних осужденных в совке за гомосексуализм.
Через мгновение послышался характерный шум, и на поле опустился элегантный черный вертолет, из которого вышел… нет, не Путин, конечно, но человечек очень на него похожий. Оказавшись вплотную к нему – на расстоянии всего двух-трех слоев охраны, – я поразился еще большему сходству этого местного чиновника с тщательно копируемым им оригиналом. Имитировался не только внешний типаж, но походка, жесты, манера говорить с интонационной акцентуацией отдельных слов и банальных фраз. «Как же они все стремятся подражать своему гопническому вождю, – подумал я тогда. – Все, начиная от его придворного дурака Медведева, речь которого на слух почти невозможно отличить от путинской – ни по голосу, ни по интонациям, ни по особым речевым приемам, – вплоть до самого незначительного поместного князька в каком-нибудь Мухосранске, на самом дне властной вертикали…». В конце концов, охрана оттеснила меня за новое, внутреннее оцепление, быстро возникшее внутри внешнего. Впрочем, достаточно деликатно. Помогло присутствие рядом моего знакомого, который в этом кругу был «своим» – чиновник нежно взял его под локоть и, что-то сладко щебеча, провел его с собой в ближайший шатер в сопровождении своей толстомордой свиты. В новом пространстве места, где я получил относительную свободу действий, меня ждало несколько новых, удивительных открытий. В одном из близлежащих шатров шел французский концерт. Выступали молодые шансонье-авангардисты. Зал был заполнен преимущественно студентами. Я нашел себе место где-то в середине зала как раз к тому моменту, когда молодой человек с красивым французским лицом и шапкой спадающих на плечи каштановых волос вышел на сцену и запел потусторонним голосом:
– Je t’ai fr^ol'e en passant…
Я почувствовал несильный, но грубый толчок в спину. Полуобернувшись, я с досадой и раздражением обнаружил то же бормочущее чмо, что толкнуло меня давеча в трамвае.
– Pardon, monsieur, quelle est votre question? – спросил он меня, в точности, как я его тогда.
Я раздраженно отвернулся от этого несносного ублюдка, но наслаждаться концертом уже не мог. Нужно было срочно выйти на свежий воздух, в туман и пургу. В стороне от шатра, ближе
Возвращаясь поздним зимним вечером с веселой попойки, я был несказанно рад, застав на кольце последнюю маршрутку. То, что радость моя преждевременна, я понял уже внутри, не обнаружив традиционных табличек с номером маршрута и стоимостью проезда. Я спросил водителя, дремавшего за рулем. Тот нехотя обернулся, взглянул на меня томными воловьими глазами с поволокой и с выраженным румынским или молдавским акцентом ответил:
– Нисколько не стоит. Так довезу, если отгадаешь одну загадку. Мне тут же захотелось выйти, но я вспомнил, что маршрутка, очевидно, последняя, а денег на такси у меня нет.
– Загадку? Какую?
– А вот скажи, что объединяет мою маршрутку с «Феррари»?
– Ну… и то, и другое – автомобиль, на колесах, с двигателем внутреннего сгорания…
– Ты, давай, не финти. Отвечай по сути, а то никуда не поеду и выставлю тебя на хрен!
– Честно говоря, я затрудняюсь…
– Ладно. Даю подсказку. Зри в зад.
Он блеснул глазами в направлении конца салона.
– А! – догадался я. – У вас, как и у «Феррари», движок сзади. Угадал?
– Прост! Дурак! У тебя самого движок в жопе!… Ладно, Дракула с тобой. Сейчас сам увидишь. Куда ехать-то?
Я неуверенно назвал адрес. Город не был очищен после последнего снегопада, дороги утопали в снежных заносах. Он гнал очертя голову и напевал при этом что-то залихватски-балканское. Машину сильно заносило и вело, он едва вписывался в повороты, не снижая скорости, на полном ходу влетал в сугробы.
– Понял? – орал он мне, вцепившись в руль мертвой хваткой. – Вот оно – общее! Мы – гоночные машины! Мы – гонщики! Не всем на Формуле-1 гонять, мы тоже не пальцем деланы! Вот так-то!!
Я онемел, прирос к сиденью и, покрываясь холодным потом, следил за дьявольской гонкой, невольно зажмуривая глаза на виражах. Наконец, не справившись с управлением в узком неосвещенном переулке он на полном ходу въехал в строительную технику. Душа водителя (или что там еще, что гнало его вперед по жизни) понеслась дальше, а бренное тело осталось за рулем маршрутки в бесславном переулке. Я же после удара почувствовал себя пробирающимся сквозь теплое и мягкое зеленое болото. Даже не болото, а некую биомассу. Переживаю за новые брюки и элегантный плащ. Что будет с ними? Но ничего. Выйдя на сушу, я, к собственному удивлению, обнаружил себя совершенно чистым и сухим. Так сухим из воды я вышел и из этого ночного инцидента, окончательно придя в себя и не найдя у себя заслуживающих внимания повреждений.
Машина рано по утру
Мечется, ища подмоги.
И переломала б ноги,
Если бы не кенгуру…
Приморские города, особенно южные, действуют на меня особой притягательной силой. Они все чем-то похожи друг на друга и, в то же время, не похожи. Я сижу в номере отеля с колоритным названием «Мекка» в Александрии и смотрю на море, слушаю клаксоны и моторный рев несущихся по набережной машин. В это же самое время мой друг, которого я беспардонно бросил на Кипре, через море от меня стоит в ожидании такси у отеля «Мистраль», давно пользующегося недоброй славой дома свиданий. Рядом со мной рабочие с утра заняты неблагодарной работой: лупят кувалдами шестиэтажный дом старинной постройки. Какова же ценность и производительность этого сизифова труда? За день они не продвинулись ни на йоту – полупят вдвоем или втроем старую кладку минут пять, потом сидят, курят полчаса. Сколько же времени потребуется им на полное разрушение дома? И сколько будет возводиться на его месте новый? Клянусь Озирисом, пирамиды в Древнем Египте возводились быстрее, чем в современном разрушаются постройки недавнего прошлого. Неудивительно, что Египет пестрит недоразрушенными и недостроенными домами. В одних при этом продолжают жить, а в других уже живут. Таким образом, процессы разрушения зданий, их строительства и эксплуатации совмещены и непрерывны, как сама жизнь… Гостиница «Мекка» не новая, построена годах в шестидесятых в послереволюционном Египте, но несет на себе некоторые черты французского колониального стиля, особенно в интерьере. Здесь по-своему уютно, хотя иногда и подкрадывается мысль, что я, например, валяюсь на кровати, на которой до меня валялся потный араб с обрезанным членом или грязный бербер-кочевник или закутанная с ног до головы в черное мусульманка. Что в этом самом душе этот самый араб или бербер мыли свои грязные жопы перед намазом, чтобы потом опуститься на колени на циновку, брошенную на пуфике под трюмо, к которой я даже не прикасаюсь.