Экзотика
Шрифт:
Греки попросили меня сняться в фильме о космосе. Это было давно, когда настоящий полет в космос казался мне чем-то фантастическим. Как-то в детстве я написал рассказ, начинавшийся такими словами: «люди считают, что жизни в космосе нет, но космонавты считают, что жизнь в космосе есть…». Эта неожиданная, идущая из детского подсознания оппозиция «люди – космонавты» изначально отделила для меня космонавтов от людей, превратив их в пантеон небожителей. Думал ли я, что однажды и сам на короткий миг стану частью этого пантеона и буду вскоре низринут с космического Олимпа?
У Даниила Гранина в «Однофамильце» старый математик признается в одном существенном преимуществе преклонного возраста перед всеми другими. Это – приобретаемая с годами способность жалеть людей –
Качающийся понтонный мост был некогда неотъемлемой частью моего пути из Рыбного порта домой. Я настолько привык к нему, что не мог воспринимать, как источник какой-либо опасности (это при моей-то постоянной общей тревожности). Но тут я не на шутку испугался. Устье реки вздулось, сильнейший западный ветер вдул в нее из залива нагонную волну, и мост качался теперь по всем степеням свободы, как чертова скакалка. В воздухе летела насыщенная влажная хмарь. Смеркалось. Я еле видел конец переправы. Все было как-то непривычно и потому жутко. Вода захлестывала переправу. Я старался идти так, чтобы не промочить ноги, но, похоже, все мои усилия были тщетными, впрочем, чем дальше уходил я от берега и был, тем самым, ближе к противоположному, тем менее я думал о сухости ног. Вдруг передо мной ясно вырисовался, выплыл из мрака конец переправы. Но, святые угодники, что это! Сход на берег перегорожен металлическим забором с колючей проволокой! За забором часовой с автоматом. Он пускает мне в лицо луч прожектора. Я едва не потерял и без того шаткое равновесие.
– Стой, кто идет! – кричит он мне. – Документы!
А у меня, как на грех, в карманах ничего нет. Даже читательского билета не завалялось.
– У меня с собой ничего нет! – кричу я часовому. – Я всегда здесь ходил без всяких документов. Здесь не было никакого забора.
Часовой объявляет, что ему плевать, что здесь было раньше, а теперь здесь режимный объект, который он охраняет. Посему он предлагает мне две альтернативы: задержать меня и доставить к его начальству для разбирательства, или чтобы я немедленно развернулся и вернулся туда, откуда пришел. Я обернулся и застыл, не зная, какое из этих двух зол выбрать, чтобы остаться в живых. Riverrun…
Постмодернистская практика привела к тому, что язык искусства, язык науки (в особенности прикладной) и метаязык философии искусства, философии науки и философии вообще перешли на общий для всех метауровень и, собственно говоря, стали лишь различными диалектами одного языка. Происходит своего рода лингвистическая конвергенция, перемешивающая языки различных метауровней.
Зависть, ревность, отчаяние, презрение к себе, ненависть к ней – все эти паскудные чувства владели мной тогда всецело. Как могло случиться, что мое участие в проекте могло зависеть лишь от этой взбалмошной, умной и красивой бабенки? Я ненавидел себя за жалкие, неумелые попытки понравиться, обратить на себя внимание. Она всегда оставалась безучастна ко мне и благосклонна к другим. Один раз, один-единственный раз она бросила мне как кость собаке свой холодный, колкий взгляд и едко-ядовитое: «мы сейчас в лабораторию, вы можете ехать за нами – если хотите, конечно». Тут же, учтиво улыбаясь, она усадила в свою машину какого-то хлыща в плаще, отпускавшего в её адрес третьесортные шуточки и комплименты столь же низкого пошиба. «Только бы оказаться в лаборатории. На остальное наплевать. Там, среди сотрудников, погрузившись в работу, я, возможно, буду меньше зависеть от нее…» – так думал я, едва поспевая за ее «Мерседесом», вцепившись в руль, чтобы не вылететь в кювет со скользкой зимней дороги… Лаборатория не только не избавила меня от иллюзий, но поставила в окончательный тупик. Общаясь с тремя молодыми сотрудниками типажа 60-х годов и одетых по моде тех лет, я незаметно для самого себя, как под наркозом, погрузился в среду лаборатории и оказался как бы внутри повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу».
Женщины-водители гораздо чаще предпочитают автомобили с автоматической коробкой – это общеизвестный факт. Все дело в том, что у них нередко возникают проблемы с переключением передач. Но одна, с которой я одно время был, потренировавшись в переключении скоростей на моем члене (первая
Я всего лишь человек пост-культуры. Типовой ее представитель. Отторгнутый Космосом и не принятый Землей, я живу в кромешном хаосе своих мыслей и чувств.
Об этой треклятой серной кислоте вообще не стоило бы вспоминать… Черт меня дернул тогда согласиться везти ее. И человека-то этого я толком не знал, но не смог отказать. И вот лезу я с канистрой в переполненный «львовский» автобус через переднюю дверь. Мало того, что пассажиры матерят меня и выталкивают обратно, так еще и водитель не пускает. Я смотрю на него молящим взглядом. Он (добрый, видать, малый) говорит: «Я сейчас нажму кнопку, откроется багажник, туда и ставь…». Багажник! Достаточно вспомнить, что у «львовского» автобуса, как у «Запорожца» и у «Феррари» в багажнике мотор. Я не террорист. Машу рукой и возвращаюсь на завод, где он мне передал канистру. Время уже позднее. Его не нахожу, но нахожу (хоть и не без труда) служебное помещение, где состоялась передача. Дверь закрыта, но в замке ключ. Открываю, ставлю канистру, и вдруг откуда ни возьмись – уборщица. Страшная как фурия. Истошно орет, свистит в свисток, зовет охрану, милицию. Прибегают охранники, заламывают мне руки. На мое счастье по коридору проходит комиссия в галстуках. Спрашивают, что случилось. Уборщица шепчет одному из них – самому пузатому – на ухо и тычет пальцем в меня. Пузач неожиданно рассмеялся, перекинулся несколькими неясными словами с остальными и пожал мне руку. На этом, кажется, все и закончилось.
Начало сезона сбора камней…
Память странным образом приковала меня к этому перекрестку, распяла на нем. И что в нем, собственно? Ничего особенного. Перекресток Кронштадтской и Дороги на Турухтанные острова. Однако застряли мы там с Максимовым основательно. Что-то вязко-тягучее препятствовало движению, не давало нам возможности действовать решительно. Мне нужно было спасти пропуск, отобранный у меня охраной порта, и получить справку о повреждении контейнера с грузом ценностью в сотни тысяч долларов. Максимову, откровенно говоря, не нужно было ничего, но он не хотел уходить. Да и мне было как-то совестно перед ним. Не раз и не два я невольно обижал и оскорблял его, что до сих пор тяжким грузом лежит на моей совести… Это, конечно, угрызения совести совсем иного рода – не те, что в отношении Вольского – нашего с Максимовым общего знакомого юности – который, практически, проклял меня. Если копаться в этом деле, то, конечно же, я безумно виноват перед Вольским. Трахнул его, когда нам было по 18 лет, но по обоюдному согласию. Кончил ему шесть раз в рот и еще четыре – в жопу. Уговорил? Да! Но он ведь дал себя уговорить. Он сам потом так в этом и признавался: «Как это только ты смог меня уговорить?…». Но о Вольском речь пойдет потом, если вообще пойдет (как сказал бы я сам лет тридцать назад, когда писал текст, который впоследствии стал «Принципом неопределенности»)… Но вернемся на роковой перекресток. Я пошел пешком в сторону порта, предоставив Максимова его собственной судьбе. Он плелся за мной, то отставая, то пытаясь нагнать. Асфальт кончился, началась пыльная песчано-цементная дорога. Проезжающие самосвалы, фуры и контейнеровозы обволакивали нас облаками пыли. Здесь я вторично пожалел, что не прогнал Максимова, не настоял, чтобы он уехал на метро, трамвае, маршрутке – не важно на чем – хоть верхом на собственной гордости! Ведь он астматик, и эта пыль могла доконать его… Но, как бы там ни было, мы достигли проходной, где, как ни странно, мне вернули пропуск без лишних вопросов. Более того, они выдали разовый пропуск Максимову, на что я даже не смел рассчитывать. Пришли в контору. Долго искали нужный кабинет. Нашли. У двери сидят несколько лохов. «Слава богу, – подумал я – сейчас быстро отстреляемся и уйдем». Черта с два! «Кто последний?» – спрашиваю я лохов. Они переглядываются и нехорошо как-то смеются нам прямо в лицо. «Я последний» – говорит один из них, – «Но передо мной двести семь человек. Записывайтесь». Двести семь! Даже если по пять минут на человека, когда же мы выйдем отсюда? Так рассуждая, я бессознательно погружаюсь, проваливаюсь в мир, представленный фотообоями, изображающими морские контейнеры всевозможных видов, окружающими дверь заветного кабинета.
Конец ознакомительного фрагмента.