Элемента.М
Шрифт:
– Фу! – выдохнул он, снова приземлившись на кровать, - Дело плохо!
И судя по его серьезному лицу, так оно и было.
– Я ее нашел. Я знаю куда она пошла, но дальше нужны специалисты по возвращению пропавших людей. Наши специалисты.
– У вас есть такие специалисты?
– сказала Ева, глядя на его больничные штаны, - У тебя все ноги в колючках.
– Да. Пришлось инспирироваться, а то сложновато будет повторить еще одни такие же поиски.
– сказал он и начал ощипывать мелкие колючие зеленые семена какого-то растения со штанин.
– Все плохо это что значит? Она умерла? –
Он кивнул, но ответил странно:
– И да, и нет. Да, потому что да, она умерла. Нет, потому что мне нужны наши специалисты, и, скорее всего, это можно исправить.
- Исправить!? – недоумевала Ева.
– Да, - сказал он, вставая и подтягивая стянутые вниз уборкой колючек штаны.
– Как она умерла? – спросила не верящая своим ушам Ева.
– Я не могу тебе сказать. Пока не могу. Если ты узнаешь, мы можем все испортить. Но я тебе обещаю, всё что от меня зависит – я сделаю. И, извини, но я правда, должен идти.
И снова исчез, даже не попрощавшись.
Ева в сердцах бросила на кровать телефон, который так и продолжала все это время держать в руке. Эти вечные секреты! Эти бесконечные тайны! Даже здесь в больнице ей постоянно что-то недоговаривают, о чем-то недорассказывают, что-то от нее скрывают.
Телефон пиликнул новым сообщением. Она подумала про работу и ей нестерпимо захотелось уволиться, чтобы не возвращаться в свой скучный кабинет, не разгребать эту кучу бумаг на своем столе, и никогда больше не видеть ни самодовольные рожи коллег, ни придурковатую улыбочку директора.
Она встала и пошла. Просто пошла по больнице, куда-нибудь, куда глядят глаза. Посидела в вестибюле, но ее здесь многие уже знали, отвечать на их вопросы о том, что она тут делает не хотелось, а особо здесь и не разгуляешься, поэтому немного подумав, Ева отправилась на второй этаж в Дом престарелых.
Она думала застать там клюющих носом старушек перед экранами телевизоров, но едва открыв дверь на этаж, услышала пение. Громкое хоть и нестройное, но многоголосое пение под аккомпанемент баяна. Вся стена между столовой и процедурной была обклеена рисунками, какими-то неровными аппликациями и разноцветными надувными шариками, прямо как в детском саду. В столовой пели. Она осторожно попыталась выглянуть из-за спины санитарки, стоявшей в дверях, но та ее заметила и тут же повернулась.
– Праздник какой-то? – удивленно спросила ее Ева.
– Еще какой! – ответила женщина, - У нас тут сегодня День красоты. Волонтеры приехали. Привезли вот с собой художника, парикмахера, баяниста и девочку, которая поет. Ну, не Пугачева, конечно, - улыбнулась санитарка, - но тоже молодец!
Звонким и еще по-детски тоненьким голоском, девочка лет двенадцати в столовой как раз затянула «Очи черные!»
– Да ты проходи, садись, если, хочешь, - предложила ей санитарка, - Я-то тут по делу стою. Сейчас вот Декабриста достригут, я следующую красавицу им поведу на марафет.
– Декабриста? – удивилась Ева.
– Ага, - улыбнулась добродушная санитарка. Фамилия у нее такая, чудная. Галина Петровна Декабрист, насельница наша.
И подтверждая ее слова из процедурной с еще мокрыми волосами, свежей стрижкой и гордо поднятой головой бодро вышла пожилая женщина. Назвать ее старушкой язык не поворачивался. На ней к тому же был не халат, а нарядное платье с брошью на груди. Довольная она проследовала мимо них в зал, а санитарка уже
Возле одной из комнат потянуло сигаретным дымом. Ева вспомнила, что Евдокия Николаевна, к которой они как раз и шли тогда, курит. И повинуясь этой магии момента, который она сейчас словно переживала заново, Ева открыла дверь в комнату старушки, даже не постучавшись.
У Евы сложилось впечатление, что хозяйка комнаты ее ждала. Она молча кивнула ей на стул и выпустила в потолок струйку дыма. Окно было приоткрыто, но со своей функцией явно не справлялось. В комнате было и душно и дымно одновременно.
Ева помнила эту строгую пожилую женщину. Сейчас с аккуратно уложенными седыми волосами она казалась ей намного моложе. Кажется, Дэн говорил, что ей больше ста лет. Ева с большой натяжкой дала бы семьдесят. Ее несчастной теть Зине было всего 72, но она была худенькой сморщенной старушкой. А Евдокия Николаевна была худа, но величественна, и как-то благородно состарена как красивая вещь из дорогого металла, со временем лишь слегка покрывшись морщинками и мелкими темными крапинками, словно патиной. Взгляд её был холоден и был в нем если не лед, то какой-то мелкий снег, колючий и неприятный. Но Еве не было страшно, даже неуютно не было. Она вспомнила, что ей всегда нравился запах табачного дыма, хотя сама она никогда не курила Она еще раз глубоко вдохнула и подумала, что это и есть, наверно, пассивное курение. Ей стало еще лучше, и она этому улыбнулась.
– Хорошая у тебя улыбка, - негромко сказала Евдокия Николаевна и тоже улыбнулась.
– У Вас тоже хорошая, - ответила ей Ева.
– На концерт пришла посмотреть?
– Нет, я про него даже не знала. Просто. Гуляла.
– Да, тут у нас настоящий променаде. Гуляй не хочу.
И она произнесла этот "променаде" как-то совсем по-французски с грассирующей «эР», прононсом и едва слышной в конце слова "Е". Да, старушка была как шкатулка с секретом. Совсем не проста и совсем не та, что кажется.
– А правда, что Вам больше ста лет?
– спросила Ева.
– Да. Через несколько дней мне будет ровно сто двадцать. И я, наконец, умру, - и глаза ее заблестели, но не от слез.
– Вас словно радует собственная смерть, - заметила Ева.
– Меня и радует, - снова улыбнулась Евдокия Николаевна и выпустила еще одну струйку дыма вверх. Сейчас с этой загадочной улыбкой, коротко подстриженной челкой и изящно зажатой между пальцами сигаретой, она напомнила Еве Анну Ахматову. Молодую Ахматову. И впечатление удачно дополняла накинутая на плечи шаль.