Элеонора Дузе
Шрифт:
итальянской речи хлынули из-за рампы сверкающим каскадом све¬
жей ключевой воды. Я не знаю итальянского, не знало его и большин¬
ство зрителей, но, право же, это не имело никакого значения. Мы слу¬
шали актеров, как прослушивают скучное вступление, и только жда¬
ли появления Дузе. И вот в глубине сцены показалась хрупкая фи¬
гурка, в крестьянском платье, в пестром платочке на голове. Сказать,
что Дузе вышла на сцену, было бы неверно —
ла совсем незаметно и теперь постепенно приближалась. Я сперва да¬
же не сообразил, кто это, покуда запоздавшая волна аплодисментов не
прокатилась по залу. Фигурка остановилась и застыла в неподвижно¬
сти, пока не стихли аплодисменты. Так это Дузе... Я вгляделся в нее.
Боже милостивый! Старуха, совсем старуха! Такая хрупкая и тще¬
душная, что, кажется, ее можно сдуть со сцены с такой же легкостью,
с какой задувают свечу. Бледное, почти прозрачное лицо — прекрас¬
ное, о да, поистине прекрасное, огромные темные глаза, вокруг них
морщины. Как много у нее морщин! Глубокие, резкие, безжалостно
прочерченные прожитыми и выстраданными годами. И она не прячет,
не стыдится их, не пытается скрыть йоД гримом. Даже на бледных
губах нет следов помады. Из-под пестрого платочка выбиваются во¬
лосы — совсем седые, белые, как первозданный снег!
Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-
то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали
мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬
дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬
даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было
сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку
двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;
во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.
Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬
лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий
маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬
шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом
неверии. Свершилось чудо, одно из тех незабываемых чудес, которые
всю жизнь потом служат источником вдохновения. Не успел я огля¬
нуться, как светлая магия гения превратила Дузе, морщинистую, се¬
дую Дузе, в прелестную молодую женщину, полную юного трепета и
сил. Не злато, как это случилось — я ни о чем подобном не подозре¬
вал, пока ие понял вдруг, что перемена
ла молодая женщина, в самом расцвете первой весны. Вот она сидит
у колыбели младенца — юная мать.
Сюжет пьесы довольно прост. Вот что я запомнил. Молодая жен¬
щина замужем за злобным, жестоким пьяницей. Ее ребенок опасно
занемог. Мать в отчаянии обращается с мольбой к богу. Но у нее нет
ничего, что она могла бы принести в жертву, нет ни гроша, чтобы ку¬
пить свечу и поставить перед алтарем; поэтому за исцеление младен¬
ца она обещает богу единственное сокровище, которым владеет. Это
сокровище — воспоминание; в ее убогой, беспросветной жизни оно
единственное утешение для сердца и ума. Однажды, еще в девушках,
сидя у окна, она увидела красивого юношу, проходившего мимо. Юно¬
ша остановился, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и они
улыбнулись друг другу. Девушка влюбилась с первого взгляда. По
красивый юноша ушел своей дорогой, и она уже никогда его не встре¬
чала. С того дня воспоминание о нем стало самым драгоценным ее
достоянием. И вот его-то несчастная приносит в дар богу! Если бог
пошлет ребенку исцеление, она готова расстаться с милым сердцу
воспоминанием, пикогда больше не думать о юноше. Сцена молитвы
была незабываемой. И хотя сейчас, когда я пишу о пьесе, я не могу
не видеть, что вся эта история незначительна и трудно судить о ней
справедливо,— в тот вечер мольба Дузе была шедевром искусства.
Каждый, конечно, слышал о руках Дузе. Они были прекрасны.
Подчас они напоминали цветы, иной раз — мечи. В них чувствова¬
лась хрупкость и сила, они могли быть нежными, могли быть и жест¬
кими. Дузе пользовалась ими с безыскусной грацией. Ее выразитель¬
ные, чуткие руки каждый миг готовы были передать бесчислепные
оттенки настроения и чувства. А голос? Мне кажется, что более пре¬
красного я никогда не слышал. Он был звучный, мелодичный, полный
глубокого чувства. Легко и послушно передавал он ее порывы, на¬
строения, и каждая интонация была подкупаюгце естественной. Ее
итальянская речь так взволновала меня, что я тут же решил обучить¬
ся этому языку. Сцену молитвы она сыграла с обезоруживающей
простотой и силой, в голосе и в лице ее была такая горячая убежден¬
ность, такая чистота чувства, что оно захватило меня целиком. Оно
не могло остаться безответным. Ребенок и в самом деле выздоровел.