Элеонора Дузе
Шрифт:
Снова постепенно гаснут огни, и занавес поднимается в последний
раз. Маленькая церковь в итальянском городке, алтарь, статуя ма¬
донны, горят свечи. Входит Дузе, закутав голову и плечи в черную
шерстяную шаль. Она подходит к алтарю и, опустившись на колени,
молится. Она молится за сына. Это молитва матери, чья любовь к
единственному своему ребенку так же беспредельна, как готовность
прощать. Лица мы не видим, только две белые руки, стиснутые
смиренной мольбе; кажется, это руки с полотен Леонардо или Лип¬
пи, ожившие в прекрасном и возвышенном духовном порыве. Во¬
сковые свечи, маленькая черная фигурка, похожие на белые цветы
руки, сложенные в молитве, а потом негромкий, полный нежности
голос Дузе... Он постепенно начинает звучать все тише и тише, пере¬
ходит в шепот, и надо напрячь слух, чтобы различить слова. И все.
Руки дрогнули и опали, как лепестки, и маленькая черная фигурка,
казалось, растаяла и растворилась в легкой тени на полу сцены. Мед¬
ленно опустился занавес. Зажглись огни.
Я не помню в театре такой неописуемой тишины. Может быть,
вместе с несчастной матерыо умерли и все зрители? Шла минута за
минутой. Никто не двинулся с места. Все молчали. Вдруг, словно чей-
то палец нажал на сигнал, все, кто был в зале, поднялись в одном по¬
рыве, и мощный гром аплодисментов потряс стены театра. Оп звучал,
как канонада, грозно и настойчиво, возникало ощущение, что он не
смолкнет никогда. Пятнадцать раз поднимался занавес. Безыскусст¬
венная грация и смирение, с какими Дузе выходила раскланиваться,
могли растрогать до слез, но мы и без того уже плакали. Слегка при¬
сев, она опускала в глубоком поклоне седую голову — склоненная ве¬
тром лилия на черном стебельке.
Если вам знакомы обычаи наших английских театров, вы знаете,
что публика начинает расходиться уже за несколько минут до того,
как опустится занавес в последнем акте: зрители торопятся домой,
спешат на последний автобус, на подземку и т. п. На этот раз ни один
человек не тронулся с места. И лишь когда тяжелый железный зана¬
вес, этот суровый и прозаический страж подмостков, опустился, стро¬
го возвестив: «Пора, леди и джентльмены», публика начала выходить
из театра.
Как непохоже это было на тот вечер, когда играла Сара Бернар.
Все молчали, тихо улыбаясь и все еще держа в руках носовые платки,
и медленно просачивались сквозь многочисленные выходы на ули¬
цу — так бесшумная волна впитывается в песок. Конечно, я напра¬
вился к боковому выходу. Сворачивая, чтобы выйти па узкую улочку,
я
ную толпу, которая дожидалась Дузе. Как и в тот раз, у выхода стоял
длинный черный лимузин. Была прекрасная ночь. В небе мерцали
звезды. Все стояли тихо. Почему-то многде мужчины сняли шляпы.
Чувство благоговения объединяло всех, сердца людей были согреты
нежностью и благодарностью. Темный лондонский переулок с его го¬
лыми закопченными стенами и ржавой дверью у выхода из театра,
приковавшей к себе взгляды каждого из нас, стал торжественным,
как собор. Но вот дверь распахнулась. Показалась Дузе. Вся в чер¬
ном, с прозрачной вуалью на белых волосах. Никому не пришло в
голову зааплодировать. Никто не произнес ни слова. Толпа тихо и
почтительно расступилась, пропуская Дузе к автомобилю. Сейчас
она казалась еще меньше и тщедушней, чем на сцене, словно тепь
мелькнула мимо нас. Как умещается столь исполинский дух в этом
крохотном теле, думали мы с благоговением. Вот она в автомобиле.
Медленно, будто сознавая, какой хрупкий и ценный груз доверен ему,
лимузин тронулся с места. Люди расступались перед машиной, остав¬
ляя неширокий проход. Все стояли молча, не отрывая глаз от блед¬
ного лица, светившегося ласковой, усталой улыбкой. Машина скры¬
лась, а мы все не двигались с места, и слезы показались на наших
глазах, а сердца были полны любви и благодарности. Затем словно
глубокий вздох пронесся по толпе, и люди начали расходиться, каж¬
дый пошел своей дорогой, неслышно растворяясь в ночной тьме.
Я много дней находился под впечатлением otoro вечера. Да что я
говорю? Прошли годы с тех пор, пройдет еще много дней, но каждый
раз, когда я думаю о Дузе, я снова подпадаю под ее обаяние, столь
же властное и волнующее, как прежде.
И вспоминая Дузе и Бернар, я вынужден признать, что если, на¬
блюдая игру последней, я отдавал дань ее славному прошлому, то Ду¬
зе коснулась моего сердце огненным перстом, с неуловимой мягкостью
заставила преклонить колени в благоговейном восхищении не перед
призраком минувшей славы, не перед блистательной легендой, время
которой прошло, а перед живой, вдохновенной, неувядаемо юной ар¬
тисткой милостью божьей.
ВЕЛИКАЯ АКТРИСА ИТАЛИИ
«Совершенство искусства и жизни». Эти слова, сказанные Элеонорой Дузе
о ее великой предшественнице — Аделаиде Ристори, можно отнести и