Эльфийский Камень Сна
Шрифт:
Но отведя Бранвин к матери и дав ей полный отчет, он снова спустился во двор к Скаге.
— Он? — спросил он Скагу, улучив момент, когда их никто не слышал.
— Нет, — ответил Скага, — взор его был темен и суров. — Я знаю это по старому шраму, который был у моего господина; но они обезобразили его до неузнаваемости. Мы похоронили ее. Их ли то был человек или наш — мы не знаем. Скорее их, но к чему рисковать.
Киран ничего не сказал и отвернулся, не удивившись, ибо он сражался со сбродом Ан Бега не первый год, но его продолжало воротить от них. Он жаждал битвы с оружием в руках, чтобы достойно
Весь день стояла тишина. Киран сидел в зале, пытаясь дремать в те редкие минуты покоя между видениями кровавого поля и еще более страшными зрелищами гневного Элда, шелестящего за стенами. То и дело он просыпался в испуге и долго глядел на привычные домашние вещи — на каменную серость стен или на языки пламени в очаге, прислушиваясь к человеческой речи входящего и выходящего люда. Пришла и посидела с ним Бранвин — и он был благодарен за привнесенный ею мир.
— Киран, — время от времени доносился до него слабый зов, разрушая его спокойствие, но он не обращал на него внимания.
В ту ночь они вдвое увеличили число караульных, не веря уже ни во что; но в зале пылал очаг, и было уютно. К Кирану вернулся аппетит, и снова арфист исполнял им воинственные песни, вселяя в них мужество: и лишь камень мучил его — в ушах его звучали другие мотивы, более медленные и нечеловеческой мелодичности, превращая звучавшие песни в угрюмый диссонанс. И слезы бежали по его щекам. Но арфист принимал их на свой счет и радовался, чувствуя себя польщенным. Киран же не осмеливался ничего сказать.
А дальше его ждала кровать и одиночество, и тьма, но хуже всего — тишина, в которой он слышал лишь внутренние отголоски, и нечем их было заглушить. Он постыдился просить еще света, как малое дитя, и все же пожалел, что не попросил, когда все легли и он остался один.
Он не стал задувать лампаду, так подкрутив фитиль, чтоб он горел как можно дольше. В молчании он с камнем вел войну с воспоминаниями, не принадлежавшими ему, в которых не было ничего человеческого; они становились все явственнее и мощнее за долгие часы одиночества, так что даже пробуждение не ограждало от потока образов, обрушивавшегося на него.
Лиэслиа. И нечто большее, чем воспоминания. Он впитывал природу того, кто лелеял эти сны так долго, гордость, не признававшую ничего, из того, что он считал добрым и красивым, раскидывавшую перед ним такие эльфийские красоты, что на их фоне все бледнело и он ощущал печаль собственного мира. Он попытался снять камень при свете, но это оказалось еще страшнее, ибо он тут же ощутил ноющую боль — осознание того, что часть его пребывала в черном Элде. И тут же он почувствовал, что за ним следят, и ночь стала казаться темнее и мрачнее, а язычок пламени слабее и тусклее. Он поспешно надел цепь себе на шею, дав камню лечь на своей груди, и боль растаяла… зато вернулись мучительные яркие видения.
Потом лампада погасла, и он остался лежать во тьме. В комнате царила мертвая тишина, и отгонять воспоминания ему было все труднее и труднее.
— Спи, — прошептала издали Арафель с жалостью в голосе. — Ах, Киран, спи.
— Я — человек, — ответил он ей шепотом. — Но перестану им быть, если отдамся камню.
И
Кто-то кричал. Он проснулся от медного воя тревоги и от криков, доносившихся с улицы, что готовится штурм. «К оружию!» — разносилось по коридорам Кер Велла и из дальних дворов. «К оружию и к бою!»
Страх поднял его на ноги, страх и безумное облегчение, что наконец враг был не внутри него, но снаружи и уязвимый для оружия в человеческих руках. Он натянул одежду и бросился в зал с остальными в поисках Скаги — вниз по лестнице в оружейную. Скага вооружался, с ним были и другие.
— Дайте мне оружие, — взмолился Киран, и Скага распорядился. Мальчики бросились измерять его, подыскивая доспехи по размеру. Звуки тревоги затихли. Все готовились к сражению. Мальчики вбегали и выбегали с колчанами стрел, и комната дымилась от разогреваемого масла. Его зашнуровали в кожи, и пажи со всех ног примчались со старой кольчугой. Киран нагнулся, и они просунули в нее его руки и голову; он выпрямился, и она впилась в его тело, пронзая ледяными иглами и ядом. «Нет», — услышал он настойчивый шепот, моливший его, но не обратил на него внимания. «Нет», — надрываясь, кричал уже он сам, чувствуя, как просачивается яд в его члены, леденя и лишая его сил. Слезы подступили к его глазам, а во рту появился горький и резкий привкус железа. Они зашнуровали его, и он встал; они пристегнули меч, и Скага в полном вооружении воззрился на него в изумлении, ибо члены Кирана ослабли, и пот струился по его лицу, замерзая на ветру. Боль нарастала, вгрызаясь в его кости и мозг, лишая его чувств.
— Нет, — закричал он Арафели и — нет! — прошептал он и рухнул на колени. И сломленный болью, согнулся теряя сознание. — Снимите, снимите это с меня.
— Помогите ему, — приказал Скага и в сомнениях метнулся туда и сюда, и кинулся заниматься своим делом, ибо наступление уже кипело, как водопад, и крики раздавались все ближе, и луки свирепо завывали, посылая стрелы вперед.
Пажи расстегнули пояс и распустили шнуровку, и сняли с него железо, пока он стоял на коленях, поверженный болью. Ему принесли вина и стали ухаживать как за ранеными, которых уже начали приносить со стен.
— Занимайтесь ими, — вскричал Киран, сжимая зубы от вгрызавшейся в его чрево боли. И глаза его защипали слезы стыда, что он отвлекает внимание от тех, кто умирал. Дрожа и истекая потом, он поднялся на ноги и, шатаясь, двинулся вдоль стен. Он вышел во двор, чтобы хотя бы взять лук. Но когда мальчик протянул ему колчан со стрелами, железная мука вновь охватила его: колчан выпал из его руки, и стрелы рассыпались.
— Он не может, — кто-то сказал. — Мальчик, уведи его, отведи его в зал.
И он пошел, поддерживаемый пажом, спотыкаясь на лестнице от боли в костях. Мальчик и служанки уложили его у очага и принесли подушки под голову.