Елизавета I
Шрифт:
Ну а те, кто был поближе, видели в нем незаурядного человека со сложным характером, наделенного мощной энергией, что находила себе выход то в дружеских пирушках, то в острых спорах вокруг самых запутанных предметов, а часто и во вспышках гнева. В минуты недовольства он мог быть холоден, по-королевски недоступен, но чаще обезоруживал окружение почти мальчишеским энтузиазмом, очаровывал своей неотразимо привлекательной улыбкой. Ни один из властителей того времени не умел с такой легкостью сбрасывать с себя сановитость и представать живым собеседником — «скорее добрым приятелем, нежели королем», как о нем отзывались имевшие счастье с ним общаться.
Эти качества с особенной яркостью проявились в то лето 1533 года, когда Генрих разъезжал по окрестностям Лондона, наслаждаясь гостеприимством своих любимых придворных. «Никогда не видел короля таким веселым, — отмечал один из них
Эта заразная болезнь, хоть и не распространилась в этот раз широко, была чревата грозными последствиями: у двоих спутников короля мгновенно началась лихорадка, им стало трудно дышать, и их унесли на носилках; другие — придворные и слуги — захворали не так серьезно, но, похоже, надолго. Тем не менее не эта беда занимала сейчас Генриха VIII больше всего. В ответ на коронацию Анны Болейн последовал первый контрудар — Генриха отлучили от церкви. Правда, официально это еще не было объявлено, папа Климентий VII протянул блудному сыну отеческую длань, давая ему последнюю возможность покаяться. Если в течение ближайших нескольких месяцев король отринет блудницу и восстановит в правах Екатерину Арагонскую, римско-католическая церковь вновь примет его под свою сень. Ну, а коли нет, миру предстоит стать свидетелем окончательного и бесповоротного изгнания из лона церкви и проклятия отступника.
Генрих всеми силами пытался не дать этой новости распространиться. Он поместил Анну в Виндзор, где она должна была спокойно ожидать рождения ребенка, а сам отправился якобы на охоту, но в действительности на срочное совещание. Втайне от королевы он собрал своих советников и теологов в небольшом местечке неподалеку от дворца, где, руководимые им, «они принялись разрабатывать план», как уберечь короля от беды.
Торопя их, присматривая за женой, выезжая по возможности на охоту, Генрих тем временем получал сообщения от своих посланников во Фландрии. Радоваться было нечему: слухи распространялись самые немыслимые. Говорили, будто Генрих стал жертвой «дьявольских козней», что он лижет жене пятки денно и нощно, в то время как народ смеется над ним, а вассалы вовсе вышли из повиновения. Согласно тем же слухам, ребенок у Анны родился то ли мертвым, то ли уродом. Сплетни множились, особенно в той части, в какой они представляли Генриха безгласным рабом собственной жены. На самом деле все обстояло совершенно не так.
«Король, — доносил один испанский дипломат, находившийся при английском дворе, — ухаживает за другой дамой, в которую, судя по всему, влюбился по-настоящему». Что это за дама, он не упоминает, но по сути сообщение было верным, как и то, что придворные всячески поощряли этот роман, мстительно стараясь вбить клин между королем и королевой.
По правде говоря, Анна заслужила всеобщее недовольство и плохо скрываемую ненависть при дворе — от итальянского посла, которого она оскорбила публично, до гофмейстера Гилфорда, с которым обращалась так, что он даже подавал прошение об отставке. Имя ее врагам было легион: офицеры дворцовой стражи — их Анна грозила прогнать со службы; женщины, к которым, по ее подозрениям, король вожделеет; даже дальние родственники — якобы сторонники Екатерины. Ну а родственники близкие и вовсе затаили против нее злобу. Отец всячески старался оттянуть ее свадьбу с королем, а дядя, герцог Норфолк, высказывал опасения (так, во всяком случае, утверждали свидетели), что она, Анна, «станет причиной гибели всего рода». (Тем не менее семейная честь для Норфолка была превыше всего, и когда Чарльз Брэндон, герцог Суффолк, вместе с женой оскорбили Анну, он в сопровождении двадцати своих людей напал на главного его приспешника, в результате чего произошла кровавая потасовка.)
Так что теперь, когда сам муж изменил Анне, эти враги находили особую радость в ее унижении и делали все возможное, чтобы еще больше отдалить ее от короля. Анна была ревнива и «в разговорах с Генрихом употребляла слова, которые были ему весьма неприятны». Если раньше ее вспышки задевали короля, приводили в смущение и он обращался за подмогой к ее родственникам, то теперь начал платить ей той же монетой, утверждая, что «она должна закрывать на все глаза и терпеть, как другие, те, что лучше ее, не забывая при этом, что он в любой момент может швырнуть ее вниз, как в свое время возвысил». Такого рода суровая отповедь стала, должно быть, для Анны большим ударом. Дело было не только в том, что, как жена, она утратила те рычаги воздействия на короля, которыми пользовалась в качестве любовницы, — в словах Генриха прозвучал грозный намек. Одной-единственной фразой он низвел ее с пьедестала возлюбленной, малейшие прихоти коей выполняются немедленно, до положения жалко униженной супруги, то есть до незавидного положения Екатерины; более того, дал понять, что достаточно простого его каприза — и не будет и этого.
Разрыв становился все глубже, Анна не находила себе места, хоть и старалась скрыть тревогу и никак не выдавала своих чувств. Почти все лето держались они друг с другом «холодно и отчужденно». Генрих целыми днями не говорил жене ни слова, и, мало того, ей стало известно, что король жалеет, что женился на ней, и подумывает о возвращении Екатерины. Словом, когда, следуя традиции, Анна официально покинула общество и отправилась в свои покои в ожидании рождения ребенка, атмосфера при дворе была уж никак не праздничной.
Как предписывала многовековая традиция, Анна уединилась в Гринвиче. На мессу и с мессы она проследовала в сопровождении знати, получив все положенные саном почести. Камергер Анны торжественно призвал собравшихся «молиться Богу, чтобы он послал ей в добрый час легкие роды», и затем она удалилась во внутренние покои, где ей предстояло разрешиться от бремени. Камергер задернул шторы. Анна осталась одна.
Отныне к ней не должен приблизиться ни один мужчина, кроме короля Генриха, а он вряд ли будет частым гостем. Места камергера, привратника, грумов займут служанки — они будут приносить еду, помогать принимать ванну и одеваться, сторожить ее сон да поджидать признаков приближения «доброго часа». Что касается мыслей, посещавших Анну в эти последние дни ожидания, — об этом можно только гадать. Допустимо предположить тем не менее, что, лежа в роскошной кровати, специально доставленной по приказу короля для рождения сына, — покрытая шелком, с изящной резьбой, она обычно помещалась в королевской сокровищнице, — Анна больше думала о судьбе сына, чем о собственном печальном положении. Она уже предприняла первый шаг к тому, чтобы обеспечить будущее ребенка: распорядилась приготовить заверенные копии всех документов, дарующих ей и ее наследникам разнообразные почести. Что бы там ни случилось, ее дитя унаследует имя маркизы Пембрук и все привилегии, им даруемые. Но главное, что, кто бы на то в будущем ни покушался, к нему должен перейти отцовский сан. Наверное, в ее беспокойном сознании роились имена этих возможных претендентов: неведомый племянник, «юный господин Кэри», сын короля и ее сестры; Генри Фитцрой, вне брака рожденный, но признанный королем, желанный наследник, носящий королевский титул герцога Ричмонда; непоседа и забияка, племянник Генриха, король Шотландии Яков V, очень похожий на своего английского дядюшку рыжими волосами и бородой «с огненно-ярким золотистым отливом».
Впрочем, никто из них не должен как будто бы представлять серьезной угрозы. «Маленький Кэри» слишком юн, о нем вообще можно не думать. Король Яков очень далеко. Фитцрой, несмотря на то что ему с шести лет публично оказывают королевские почести, все же незаконнорожденный и вряд ли может претендовать на трон. А вот Мария, дочь Екатерины, — дело другое. Прежде всего она любима в народе. Ее печальная участь оплакивается стихотворцами, в балладах говорится, что падение матери превратило ее в несчастную парию — принцессу, лишенную трона. Те, кто был верен Екатерине, перенесли свои чувства и на ее дочь, так что Мария могла рассчитывать не только на сострадание, но и на вооруженную поддержку — на случай если поднимется восстание против короля и его сына от Анны.
Мария представляла собой опасность и в ином смысле. Она была настойчива, незаурядно умна и готова отстаивать свои права с таким несгибаемым присутствием духа, что это вселяло силы в ее хилое тело и придавало смысл разбитой жизни. К тому же и отец не оставлял ее своим вниманием. Он восхищался ею и не упускал случая сказать о ней доброе слово; совершенно очевидно, что эта славная светловолосая девушка смягчала его сердце и заставляла пренебрегать исходящей от нее угрозой. И естественно, Генрих слишком трезвый политик, чтобы хоть на минуту забыть, что, пока Анна не родила сына, Мария считается наследницей престола (ну а в случае необходимости ее всегда готов заменить Фитцрой). Потому считаться с нею необходимо, и значение ее будет сохраняться до тех самых пор, пока сын Анны не достигнет совершеннолетия.