Елизавета I
Шрифт:
По одной из самых злобных сплетен, распространившихся при дворе, Елизавета «отличается от всех остальных женщин», потому и отвергает даже разговоры о замужестве. Этот вопрос вновь всплыл в начале 70-х годов, когда начались очередные брачные переговоры, на сей раз с французами. Из трех сыновей Екатерины Медичи двое еще оставались свободными (старший, король Карл IX, был уже женат). Поначалу в качестве возможного жениха рассматривался средний сын — будущий король Генрих III, — и, несмотря на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте, такой союз представлялся вполне реальным. В Англии говорили, что юный принц редкостно хорош собою, у него чудесные глаза и чувственный рот, а манеры изысканные, как у девушки. Правда, здоровье как будто неважное, но с другой стороны, если верить
Так оно и было, только сластолюбием он отличался особого рода. Посланники Елизаветы в Париже обнаружили печальную истину. Принц Генрих пользуется притираниями и краской даже с большей охотой, чем Елизавета, а она ими отнюдь не пренебрегала. Вокруг себя он распространяет целое облако пахучих духов, в ушах носит длинные подвески. Что же до оргий, то предпочитает он даже не падших женщин, а длинноволосых, женоподобных «сыновей Содома».
Такие склонности уже сами по себе исключали принца из числа соискателей руки Елизаветы, даже если оставить в стороне его сразу же бросавшийся в глаза религиозный фанатизм. И ко всему прочему Генрих сам оскорбительно оттолкнул английскую королеву. «О какой женитьбе может идти речь, — дерзко заявил он, — ведь она же старуха, и к тому же с больными ногами».
Насчет ног, к сожалению, было верно. На протяжении всего лета 1570 года Елизавета ходила с трудом, сильно прихрамывала, так что передвигаться ей приходилось на носилках даже во время охоты. «Открытая рана прямо над лодыжкой» причиняла ей сильную боль и неделями держала прикованной к постели. Разумеется, брачных шансов Елизаветы это не повышало, даже посланники королевы сомневались, что их повелительница вообще когда-нибудь выйдет замуж.
Бестактные слова принца Генриха о хромоте Елизаветы были достаточно обидны, но уж вовсе уязвлено было ее самолюбие ссылкой на возраст. Только себе она позволяла шутить на эту тему, называя себя старухой с тех самых пор, как ей исполнилось тридцать. Когда-то в тридцать четыре она называла свой возможный брак с девятнадцатилетним юношей чистой воды фарсом: «Старуха ведет к алтарю ребенка». «Люди скажут, что я за собственного сына выхожу», — весело замечала Елизавета, когда ей предлагали в мужья молодых людей, но при этом от окружающих ожидались не только ответные улыбки, но и заверения в том, что все это ерунда, ведь она так молода и красива.
Разговаривать с Елизаветой о возрасте было занятием опасным. Как-то королева осведомилась у леди Кобэм, что она думает о французском принце Генрихе как возможном муже, и та, то ли по легкомыслию, то ли по злобе, ответила прямо: «Браки бывают счастливыми, когда муж и жена примерно одного возраста, а тут слишком большая разница».
«Чушь! — вспылила королева. — Он всего на десять лет моложе меня». Не зря Елизавета позволила себе эту откровенную ложь. Десять лет разницы — еще куда ни шло, но восемнадцать — это уж слишком, особенно если иметь в виду, что жених только вступает в брачный возраст, а невесте — под сорок.
Леди Кобэм была женщиной не только прямой, но и отважной, ведь дамы, навлекающие на себя королевский гнев, изрядно рисковали. По словам Мэри Тэлбот, переданным через Бесс Хардвик Марии Стюарт, иные долго носили на себе следы этого гнева. В одну Елизавета швырнула подсвечник, и у той сломался палец (потом королева убеждала придворных, что это просто несчастный случай), другую полоснула ножом, когда эта дама подносила ей очередное блюдо, — на ладони остался шрам.
Словом, картина довольно отталкивающая — словно не в королевских покоях дело происходит, а где-ннбудь на рыбном базаре либо среди проституток, не поделивших клиента. Насилие, зависть, подсиживание, скрытые насмешки — все это тоже было результатом странного, небывалого положения на троне Елизаветы как безмужней королевы. В начале 70-х годов, когда отпал французский проект замужества, а с ним и сколько-нибудь основательная надежда на детей, это положение проявилось с пронзительной и печальной ясностью.
С самого начала Елизавета встала перед жестким выбором. Либо последовать путем своей несчастной сестры
Какая же сила, какая же стойкость характера потребна была, чтобы противостоять давлению и ударам, постоянно сыпавшимся на эту женщину, — отбиваться от советников, выносить личные оскорбления, превозмогать боль, вызванную изменами Дадли, — только сама Елизавета знала это и не доверяла переживаний никому и ничему — ни людям, ни дневнику. А теперь в довершение ко всему этому приходилось мириться с изменениями в своей внешности, наблюдая, как гладкая некогда кожа становится дряблой, а возраст безжалостно вступает в свои права.
Хотя, по правде говоря, в распоряжении Елизаветы было немало способов борьбы со старостью. Молодость хоть до какой-то степени можно удержать с помощью притираний и помады, вышитого шелка и блестящих драгоценностей. Что же касается интеллектуальных удовольствий, то их с годами становится не меньше, а, напротив, больше, и Елизавета жадно читала и перечитывала латинские и греческие тексты, к которым пристрастилась еще почти девочкой. Наверняка она нередко бывала довольна собой: большие и малые политические победы, удача, что так часто улыбалась ей, — все это не могло не радовать.
Любила Елизавета наблюдать и жизнь при дворе с ее неожиданными поворотами, интригами, интеллектуальной игрой придворных, среди которых были отнюдь не одни лишь дураки. Ей нравились шутки и всякие забавные истории, они заставляли ее смеяться, «как от щекотки». Потешали Елизавету, с другой стороны, и отсутствие у окружающих чувства юмора, претенциозная важность. Екатерина Медичи назначила своим новым послом в Англии скучного чинушу, который обратился к Елизавете с совершенно невыносимой торжественностью. «Мне кажется, — писала она королеве Екатерине, — что мсье Паскье полагает, будто я плохо понимаю по-французски; говорит он с такой расстановкой и выбирает такие слова, что, право, трудно удержаться от смеха». Скорее всего столь остро воспринимая и реагируя на любое отклонение от нормы, Елизавета просто искала и находила отдушину в собственной жизни, в которой было так много искусственного и ненадежного. Но в любом случае, вымещая на своих несчастных фрейлинах дурное настроение или перечитывая Сенеку, чтобы «хоть чуть-чуть отвлечься от забот», Елизавета изживала тоску и печаль в одиночку, никому и ни на что не жалуясь.
Однако же не в ее силах было оградить себя от широко распространенной легенды, рисующей ее женщиной безмужней и в то же время далеко не чуждой плотских радостей, женщиной, ненасытной в своих сексуальных аппетитах и не знающей преград в их удовлетворении.
Давно уже прошли те дни, когда Елизавета представлялась всем восторженной юной дамой, беззаботно флиртующей со своим воздыхателем Лестером. В сравнении с тем, что о ней говорили в 70-е, этот образ — сама невинность. Теперь в королеве видели расчетливую, даже жестокую хищницу. «Всякому было что рассказать» о ее распущенности да и о придворных, погрязших в пороке. В августе 1570 года в Норидже состоялся суд, рассмотревший дело о клевете, который приговорил нескольких человек к смертной казни. «У милорда Лестера двое детей от королевы», а весь двор — это сплошной разврат, патетически возглашали обвиняемые. Местный пастор пугал прихожан рассказами о безудержных любовных похождениях забывшей о своем королевском достоинстве Елизаветы, в которые она вовлекает и своих приближенных.