Елизавета. В сети интриг
Шрифт:
Ей хотелось жить, и хотелось есть, и она вскоре поняла, что все – и кусок хлеба, и воду, и вино, и даже новое, неистрепанное платье можно получить от солдат, ежели, конечно, вести себя правильно. Она и вела – и нравилась им, потому что очень скоро научилась делать именно то, чего от нее ожидали, быть в меру ласковой и в меру веселой, в меру задорной и в меру развязной…
Потом ей повезло. Как раз тогда, когда она начала задумываться, надолго ли хватит ее беспутной жизни. Ее заметил из окна кареты проезжавший мимо граф Шереметев – конечно, заметил, она ведь не была уже перепуганной девушкой в лохмотьях, а сидела на краю телеги, с любопытством рассматривая проходящий и проезжающий люд, в неновой, но
В графской палатке было тепло, спокойно, а главное, сытно. Шереметев не особо и утруждал ее, она жила в свое удовольствие и лучшей доли не желала, не гневила Господа, наряжалась и отсыпалась, и все более румяными становились ее щечки, за которые так любил потрепать ее граф. Самое большее, что она себе позволяла, – притворно невинно похлопать ресницами в присутствии гостей Шереметева: хотя таковые случались часто и в большом количестве, видела она их редко, ибо граф молодую любовницу выставлять напоказ не стремился…
И правильно делал, как оказалось. Потому что когда в один прекрасный день в палатку заглянул крепкий красавец в орденах, со сверкающими хитрыми глазами, пышущий неудержимой бесовской силой и удалью, судьба Марты Скавронской была решена… Ее покровитель навсегда лишился пассии, а она – нищего незаметного существования…
Екатерина усмехнулась про себя. Воистину, как говорят в России, вспомнила бабка… Однако вспоминать было приятно…
Неистовая, не знающая границ и сомнений страсть Александра Меншикова поглотила ее целиком, что там – смела с лица земли ту, что была когда-то наивной девицей Мартой, а потом распутной любимицей солдатского сброда… Она теперь не помнила себя и сама называла себя чудной, каждый день превращался в ожидание, каждая встреча становилась праздником, и когда-то она даже мысленно сравнила себя с собакой, которая преданно ждет хозяина, а потом в прыжке ловит брошенную ей кость… Впрочем, это было мимолетно, она даже не отдала себе отчета в том, что подумала, – слишком была тогда молода и недалека, а он как раз вернулся, вошел в палатку, только соскочивший с коня, запыленный, веселый, с озорными хитрыми глазами, – и она бросилась ему на шею, уже не думая и не переживая, а он любил ее так, что думать ни о чем и не надо было, все было ясно без слов… Иногда она ловила на себе его взгляд: странный, словно с стороны, оценивающий, задумчивый… Она не раздумывала, к чему бы это, ее не тревожили такие мелочи, главное, что по ночам он по-прежнему приходил к ней и был таков же, как в первые дни.
Потом говорили, что он сам показал ее Петру – гляди, мол, какова… Она долго не верила, не хотела верить, даже сейчас, хотя уже доподлинно знала, какой змей Алексашка Меншиков и чего от него можно ждать… Сначала она тосковала, все думала, что он заберет ее опять к себе, – до чего же глупая надежда…
– Знал, что я по сердцу ему придусь? – прямо спросила она всесильного фаворита через много лет, когда уже была российской императрицей. – Точно знал, для того и отобрал меня у графа?
Глаза Меншикова томно блеснули.
– Ну что ты, Катенька… Просто красота твоя огромную силу имеет, ни одного равнодушным не оставит…
К своему новому властелину она привыкала долго и мучительно. Однако имела уже достаточно опыта, чтобы ничем не выказывать этого, – хоть она, возможно, и не была наиразумнейшей из всех дочерей Евы. Мужские глаза видят только то, что им показывают, – и она была всегда кротка и приветлива, нежна и предупредительна, соблазнительна и робка…
Не сразу она узнала, что черноволосый поручик громадного роста – на самом деле российский самодержец. А узнав, изумилась и втайне обрадовалась: все же есть справедливость на белом свете, и не зря вело ее столько лет Провидение, уберегая
Да, она была ловка, достаточно хитра и к тому времени уже так искусна в любви, что царь, сам того не замечая, привязывался к ней сильнее и сильнее… А она, раздумывая, как привязать его к себе покрепче, и опасаясь возможных соперниц, строила планы, раскидывала сети, примерялась и просчитывала, как вдруг, совершенно неожиданно…
…Ему стало плохо. В один миг он вскинулся, закричал от дикой боли и замер, выгнувшись всем телом. Она перепугалась, подскочила, попыталась обхватить его одной рукой, но он уже обмяк, упал на простыни и стал кататься по ним, сбивая их и глухо рыча сквозь зубы… Она стояла в стороне на коленях, не зная, что делать, на что решиться, как помочь ему, не понимая, что происходит. Петр бился и стонал, пот заливал его лицо, по телу пробегали судороги… Наконец он затих, свернулся в клубок, как ребенок, съежился и стал будто меньше ростом…
– Что с тобой, Петруша? – бросилась она к нему, приникла, обняла.
– Уйди, Марта, – глухо бросил он, не поворачивая головы и не открывая глаз.
Ему все еще было больно. Слова давались с трудом, язык будто заплетался, и даже оттолкнуть ее он был не в силах.
В этот миг ей стало так жаль его, что захотелось плакать. Она прилегла рядом, прижалась к нему всем телом и стала очень мягко, очень нежно поглаживать его волосы. Он все еще пытался оттолкнуть ее и стонал, но постепенно затих, и она продолжала гладить его голову, слегка массируя, и изредка касалась губами его уха, то ли целуя, то ли успокаивая.
– Ничего, ничего, – шептала она тихонько, словно баюкая. – Сейчас все пройдет… Засыпай, засыпай… Ты проснешься и снова будешь здоров… Больно не будет…
Он притих и наконец задремал, прямо на ее руке, и она всю ночь пролежала в неудобной позе, поверх одеял, и замерзла так, как не мерзла, кажется, никогда в жизни. Руки затекли, плечи онемели, и невыносимо хотелось переменить положение, но она боялась даже шевельнуться – только бы не потревожить его, его сон так чуток, пусть поспит…
Утром он открыл глаза и еще замутненным, но уже полным облегчения, удивления и благодарности взглядом посмотрел на нее, потянулся к ней, вдруг осознал, как она лежит… Его тонкий ус дернулся, он выдохнул: «Марта!» – резко повернулся, подхватил ее, уложил поудобнее, накрыл покрывалом и поцеловал так крепко и нежно, как никто ее до этого не целовал…
С той ночи словно что-то надломилось в ней. Теперь было все равно, царь он или нет, был в ее жизни когда-либо Меншиков или не было его… Петр был так нежен и заботлив, и она ловила, берегла каждую секундочку его внимания, каждый взгляд, поцелуй, прикосновение, упивалась, не отпускала, притягивала, манила, наслаждалась… Он стал ей необходим – она и жить бы не сумела, если бы он бросил ее. И чего она больше всего страшилась – что надоест ему, что он вспомнит о ее прошлом, о солдатах в русском лагере, о старике Шереметеве и найдет другую, моложе, красивее…
Екатерина тряхнула головой, отгоняя воспоминания. Петра давно нет на свете, и вся ответственность за будущее российского престола и, самое главное, их общих дочерей, лежит на ней одной.
«Может быть, и вправду принять предложение Карла Августа? Надо его показать Елизавете. Он и впрямь недурен и недавно стал епископом Любекским… Правда, придется Лизаньке перейти в его веру… Ну, да невеликое горе. В конце концов, может и он отречься от своих обязанностей ради такого дела, чай, и ему приятнее на троне с молодой женой, чем в исповедальне с грешниками и в сутане. Прости, господи, мою душу грешную… – Царица перекрестилась. – А в случае чего можно подумать и о Наталье – не Лиза, так она вполне может стать герцогиней Голштинской, хоть и юна…»