Эллиниум: Пробуждение

Беловранин Анджей

«Бедняга Козлик, – думал Пескарь, возвращаясь к своим пожиткам. – Так вот чего он так боится. Он ведь с самого детства предчувствовал, что его может постичь такая судьба. Я и не догадывался! А вот Ящерка… тот прекрасно понимает – и давно, – чего Козлик боится».

Тщедушный юноша уже немного пришел в себя и, прислонившись спиной к пальме, жевал кусок мяса – не постылого вяленого, а жареного, с густым мясным соком. Видимо, Бур, его отец, щедро снабдил сына козлятиной в дорогу.

Когда солнце склонилось к закату, отряд продолжил путь. Козлик сразу начал сдавать: щит,

висевший, как у всех воинов, на правом плече, неловко болтался и начал бить его по заду. Копьё в правой руке то и дело попадало ему под ноги, заставляя спотыкаться. Пескарь постоянно оглядывался, пытаясь хотя бы взглядом подбодрить товарища.

Дорога свернула к западу, и теперь воины шли прямо на солнце. Пескарь взглянул в глаз бога, который в это время дня не был уже таким яростным, и ему показалось, что нем светится милосердие. И тогда он решился.

– Щит и копьё воин в походе обязан нести сам, – обратился он к Козлику. – Но про остальные вещи никто ничего не говорил. Дай мне свой мешок.

Козлик не стал спорить. Идти с двумя мешками было намного тяжелее, но для Пескаря это было вполне терпимо. Правда, неожиданно начал особенно сильно чувствоваться вес отцовского меча на левом боку – этот довесок в снаряжении был непривычен. Когда несколько тысяч шагов остались позади, мешок Козлика принял Увалень – просто подошел и забрал его у Пескаря, когда тот начал задыхаться.

Воины шли молча, без разговоров, боевых кличей и песен – к вечеру первого дня похода все чувствовали усталость.

На вечернем биваке, когда запылал большой костер, уже сам Рубач подошел к Пескарю. Он, конечно, все заприметил.

– Благородный поступок, сын царя, – тихо, чтобы не услышали остальные, сказал он. – Но не обманись легкой победой. Тому, кого ты взял под своё покровительство, не выстоять в фаланге. Поверь моему опытному глазу.

– Я его все равно не брошу, – стиснув зубы, прошептал Пескарь.

– Я и не приказываю тебе бросать. Просто подумай о том, что я тебе скажу. Лучшим выходом для него было бы получить увечье в первом же бою. Такое, чтобы он не мог больше сражаться. Тогда и имя заслужит, и в дерьме всю жизнь не придется копаться. Но если уронит щит…

Рубач оборвал себя на полуслове и, не дожидаясь ответа Пескаря, развернулся и, возвратившись к своему месту у костра, назначил ночных дозорных, разделив их на три стражи. Пескарь сильно устал за день и обрадовался, что сегодня ему не придётся дежурить.

Этим вечером воины пели новые песни – не те, к которым привык Пескарь. Не было буйных плясок, не было выкриков «хайи!» и угроз врагу. Песни были тихие и протяжные.

«Помни нас, помни нас, брат. Пусть имена наши ныне и впредь звучат среди славных имен наших предков. Кость, Копьеносец, Алый и Шершень. Помни нас, помни Долину камней и грозную битву. Стапель, Крыло и Крепыш, и быстрый, как молния, Смоква. Помни нас, помни сраженье при Дреднах. Потир, Смелый, Толмач, Беспалый-храбрец и воевода Доска. Помни нас, помни нас, брат. В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…»

Воины то и дело вплетали в песню все новые имена, новые места и названия битв. И если припевы-связки все они пели вместе, хором, то имена обязательно называл кто-нибудь один, и звучали они с разных сторон костра, из темноты, впиваясь в ночь и застывая на её каменной поверхности навечно. Некоторые из имен Пескарь раньше слышал – это были те воины, что не вернулись из походов. Иные же прозванья слышал он в первый раз в жизни – видимо, эти мужи пали в бою давным-давно, раньше, чем Пескарь себя помнил. Быть может, сотню вёсен назад?..

Песня длилась так долго, что Пескарь не запомнил ее конца, провалившись в сон под оглушительное перекликание цикад.

Ему приснилась вереница воинов, словно сотканных из тумана, уходящих во тьму. Из последних сил тащили они свои щиты и копья, и исчезали во мраке. Каждый, прежде чем кануть в пустоту, выкрикивал своё имя, но звучали они так невнятно, да к тому же память вдруг начала подводить Пескаря, – и он понял, что не может запомнить ни одного из них. «Как же так? – подумал он во сне. – Вы же должны вкушать посмертие в подземном чертоге, пусть и призрачное, но достойное! А имена ваши навечно должны оставаться в памяти людей. Почему же вы уходите во тьму, в безвестность?..»

Пескарь проснулся резко, от криков. Костёр догорал. Небо уже просветлело, но в тени гор всё ещё царила ночь. В предрассветной тьме носились туда-сюда тени. «Что это? Кто-то напал на нас?» – подумал Пескарь, вскакивая на ноги. Он попытался было найти своё копьё, но не смог в суматохе, и вытащил из ножен отцовский меч – не стал снимать его на ночь, и тот так и висел на поясе. Но что с ним делать и куда бежать, было непонятно.

– Угомонитесь вы, демоны! – услышал он грозный рык Рубача. – Всего лишь пара шакалов, стащили кусок мяса. Дурак Глазастый заснул на посту. Безглазый ты, а не глазастый!

Пескарь различил во тьме звук удара и приглушенный стон.

– Спите ещё, пока не рассветёт, а то в темноте передавите да перережете друг друга, – продолжил Рубач. – Отбой! И ты, Глазастый, тоже сгинь с глаз моих от греха подальше, последнюю стражу сам покараулю.

Утром воины выглядели уже не так грозно, как накануне. Кто-то смеялся над ночным происшествием, кто-то злился на Безглазого (новое прозвище уже прилипло) – и то правда, надо ж было проспать шакалов!

Шли быстро, чтобы к вечеру обязательно добраться до Кадма. Впрочем, задача была нетрудная: дорога между двумя городами многократно исхожена и хорошо знакома, от привала под пальмами до стен Кадма было чуть меньше половины пути.

Весь этот день Пескарь и Увалень попеременно несли мешок Козлика, что очевидно помогло последнему продержаться. К концу второго дня пути он выглядел уже куда менее измотанным.

6

Издалека, с гор, море казалось просто полосой не то синего, не то серого цвета. Но чем дальше продвигался отряд воинов Грома, тем поразительнее оно становилось. И вот после очередного поворота тропа выскочила на уступ с десяток локтей высотой, и Пескарь поразился открывшемуся далеко впереди и внизу простору.