Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
— При чём же тут Кимон? Чем мог ему помешать человек, все интересы которого были так далеки от стремлений тирана? — этот вопрос задал Критий, сын Дропида.
— Удивляюсь тебе, друг, — продолжал Аристогитон. — Неужели ты успел забыть ту сцену, при которой мы именно с тобой недавно присутствовали в храме Афины-Паллады? Разве ты уже не помнишь, какими гадкими глазами уставился Гиппарх на Арсиною, когда она участвовала в процессии молодых девушек? Разве ты забыл, как едко-насмешливо осклабился тиран при виде нашей красавицы? Неужели ты не помнишь гнусных слов, цинично произнесённых им так громко, что не мы одни с тобой их слышали? «Она будет моей!» — властно заявил он и весь затрясся при этом.
— Да, это так, — ответил Критий, —
— Нет, это — улика.
— Продолжай, пожалуйста, Аристогитон! — раздалось несколько голосов.
— Очень охотно. Вообще о личности Гиппарха распространяться нечего. Его разнузданность общеизвестна. Не менее известны его необузданное самолюбие и ненасытное тщеславие. Всё, что этот человек делает хорошего, он старается делать на виду у всех, чтобы о нём говорили, его хвалили, им восторгались. При этом он жесток и бессердечен, как и его милый братец Гиппий.
— Да, это мы знаем, в том нет сомнения, — послышалось со всех сторон.
— Что тиранам Кимон был бельмом на глазу, совершенно естественно. Тем более теперь, после этой третьей Олимпийской победы. Имя покойного олимпионика ведь сейчас у всех в Элладе на устах. Честолюбие никогда не было чуждо сыну Стесагора, а успехи и сила его брата Мильтиада, создавшего в стране долонков мощную, богатую колонию, гроза Писистратидам. Те вообще чувствуют, что почва у них под ногами не прочна. Алкмеонид Клисфен, их наиболее ярый враг, пользуется успехом у сельского населения, сами же сыновья Писистрата...
— Сделали всё, чтобы восстановить против себя поголовно всю Аттику, — подчёркнуто заметил Ксантипп.
— Не только Аттику, но и всю Элладу, — продолжал Аристогитон. — Храм дельфийского Аполлона с его могущественными жрецами много потерял с тех пор, как здесь, в Афинах, светлоокий сын Латоны должен был, стараниями Писистратидов, уступить своё первенство юному Вакху-Дионису.
— А те страшные поборы, которыми нас просто одолели сыновья Писистрата, — вставил и своё замечание Гармодий. — Вы совершенно забыли о них, друзья? Кому не памятно недавнее обложение всех нас особым налогом для постройки какой-то никому не нужной стены вокруг сада Академии? Кто забыл безобразную выходку Гиппия, когда он собрал всю серебряную монету страны и перечеканил её в более легковесную? Разве вам неизвестно, что недавно вышло новое распоряжение тиранов — обложить особой пошлиной все выступы и наружные входы домов наших?
— И от этого можно откупиться у Писистратидов за приличную единовременную мзду! — воскликнул Аристокл. — Скоро мы доживём до того, что с нас будут брать деньги за право платить безумные налоги Гиппию, Гиппарху и всей их алчной шайке.
— Всё это естественно, друзья, — раздался снова спокойный голос величавого Ксантиппа. — Тираны всегда остаются самими собой. — Но неестественно, что они позволяют себе вторгаться в нашу личную, частную жизнь. Я думаю, каждому из нас не трудно вспомнить о том или ином случае, когда Гегесистрат или Гиппарх, или сам Гиппий распоряжались нашими слугами и невольниками как своей собственностью.
Не успел Ксантипп проговорить эти слова, как со всех сторон раздались восклицания, подтверждавших его мысль. Каждый из присутствовавших наперебой спешил привести какие-либо примеры невероятного своеволия правителей. В зале некоторое время было очень шумно. Когда, спустя немного, наступила пауза, Аристогитон воспользовался этим и дал знак Гармодию, который перед тем долго о чём-то думал.
Юный хозяин воскликнул:
— Друзья! Всё, что я тут вижу и слышу, лишний раз доказывает только одно: Писистратиды довольно поглумились над нами. Если их славный отец сделал для отечества немало хорошего, то этого отнюдь нельзя утверждать об его дерзких сыновьях. Я полагаю, что на только среди нас, но и среди всего населения Аттики, мало найдётся сторонников Гиппия и Гиппарха, как найдётся мало людей, которых бы эти господа не обидели или не оскорбили. Это
Бурные возгласы одобрения раздались со всех сторон.
— А если это так, друзья, если смерть Кимона — творение злодейских рук Гиппарха, то да падёт это гнусное преступление на его постыдную голову!
— Смерть, смерть тирану и всему его отродью!
— Я так и знал, что вы произнесёте это слово, друзья, — продолжал Гармодий. — Но не следует торопиться в данном деле, а сперва нужно всё хорошенько обсудить и обдумать. Пуще всего бойтесь, как бы тайна наша не проникла туда, куда не надо: у тиранов всюду шпионы, и они не остановятся ни перед чем, если наш заговор будет раскрыт преждевременно. Мы не должны больше собираться здесь, в этом доме: стены его также могут иметь уши. Поэтому я предлагаю подыскать какой-нибудь загородный хутор, подальше от Афин, в виноградниках. Там мы сможем, не навлекая ничьего подозрения, собираться спокойно и подробно разработать наш план. Теперь же разойдёмтесь, друзья и товарищи на жизнь и на смерть, ибо уже поздно и душа, после всех пережитых сегодня треволнений, жаждет покоя... Кимон, сын Стесагора, ты будешь отмщён и отмщён жестоко! Бедная сестра моя Арсиноя!
IV. ПОЭТ И МЫСЛИТЕЛЬ
Было дивное утро летнего месяца Гекатомбеона. По тёмно-синему небу, казавшемуся огромной, полупрозрачной сапфировой чашей, озарённой лучезарным Фебом, тихо плыли белоснежные облака, умеряя зной дневного светила и ниспосылая на цветущие окрестности Афин лёгкие тени. Дувший с моря юго-восточный ветерок нёс с собой прохладу, и живительное дыхание его подбодряло группу путников, вскоре после восхода солнца вышедших из Итонийских ворот и теперь подходивших к цели своей прогулки, Фалеронской бухте. До полудня было ещё далеко, и самая тяжёлая часть дороги казалась уже сделанной. Такое впечатление возникало оттого, что значительное расстояние, отделяющее Фалерон от Афин, было пройдено в беспрерывной беседе тех лиц, которые сейчас приковывают к себе наше внимание. Центральной фигурой тут являлся Гиппарх, сын Писистрата. Ему сопутствовали его неизменные товарищи, афинянин Ономакрит, мегарянин Феогнид, кеосец Симонид и почтенный Лас из Гермиона, одним словом — те лица, которые обычно сопровождали его в прогулках за город и в обществе которых Гиппарх особенно любил проводить свой досуг в саду Академии.
Сегодня, впрочем, темой для столь оживлённого обмена мыслями между друзьями, что дальний путь был пройден ими почти шутя, служили отнюдь не вопросы искусства или политики, обычно занимавшие этих людей, а обсуждение приключения, которое накануне случилось с Гиппархом. Случай этот настолько взволновал тирана, что и сейчас, несмотря на то что с тех пор прошло около суток, он всё ещё не мог окончательно успокоиться. В десятый раз, пожалуй, передавал он подробности происшествия, так сильно подействовавшего на него, и каждый раз лицо Гиппарха при этом багровело и искажалось от гнева.
— Подумайте только, этот щенок, этот жалкий эфеб, эта ничтожная тля осмелилась сделать публично замечание мне, тирану Гиппарху, сыну бессмертного Писистрата! Нет, вообразите себе только эту дерзость! И за что? За что, спрашиваю я вас? Что мне приглянулась прекрасноглазая Арсиноя! Да ведь это честь, неслыханная честь для такого ничтожества, как Гармодий! Да ведь это же такое счастье для девушки, о котором она и мечтать не смела.
— Гиппарх, ты забываешь, что Арсиноя — свободная афинянка, а не какая-нибудь рабыня или бедная, жалкая крестьянка, — старался успокоить расходившегося друга Лас Гермионский.