Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
В одно мгновение перед мысленным взором афинского тирана предстал вновь отстроенный Алкмеонидами пышный храм дельфийского бога. Восточная сторона его сияла драгоценным паросским мрамором, который теперь, благодаря безумной щедрости клисфена и его клевретов, Алкмеонидов Алкивиада, Леогора, Харии и других, заменил прежний жалкий песчаник.
Гиппий не мог не преклониться перед умом своих врагов... Но он всё-таки и умнее, и хитрее их! Пусть они всякими средствами склоняют на свою сторону всесильного дельфийского бога, пусть они чудовищными суммами покупают его благоволение, пусть имя их теперь у всех в Элладе на устах, — им тем не менее не справиться с ним, с Писистратидом Гиппием. Они выставляют против него дельфийского Аполлона; он оградит себя покровительством всемогущей Паллады и жизнерадостного Диониса-Вакха! Они купили многоречивую,
Ветер стих, но дождь всё ещё лил потоками. Гроза прекращалась. Раскаты грома становились всё слабее, и горные громады уже не содрогались под ударами молний. Внизу, на уступе скалы раздались звуки рогов и показались огни. Афинские воины открыли убежище своего вождя и теперь спешили сюда, полные радости и надежды.
Заря быстро разгоралась. Первые лучи восходящего солнца залили морем багряного света небо и стали проникать в горное ущелье Беотии, по которому теперь, в столь ранний час, мчалась небольшая группа греческих всадников. Лошади их были в мыле и тяжело дышали, но тем не менее, подгоняемые широкими кожаными плетьми, напрягали все усилия, чтобы вынести сидевших на них к той широкой равнине внизу, которая служила целью безумной ночной скачки в грозу, под проливным дождём. Всадники, видимо, утомились не менее коней своих. Лица их были бледны и измождены; люди едва держались в сёдлах, а широкие плащи, которые были на них одеты, были почти насквозь промочены ливнем. По копьям, мечам и щитам всадников их легко можно было признать за воинов. Ехавший позади всех на крупном коне мощный витязь вдруг круто остановился и, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца, пристально всмотрелся в расстилавшуюся внизу обширную равнину, поросшую густыми лесами и перерезанную серебристой лентой реки.
— Друзья! — воскликнул он, ударив коня плетью и в одно мгновение нагнав всадников. — Теперь мы вне опасности. Остановитесь и дайте лошадям отдохнуть. Ведь мы мчались, как безумные, всю ночь. Вот равнина Беотии, а там, за горами, виднеется дым, восходящий из труб города Фивы. Спешить теперь уже не за чем: сюда не посмеет погнаться за нами ненавистный Писистратид. Мы вне опасности и нужно лишь молить светлокудрого Аполлона, чтобы уцелевшие от резни в Лейпсидрии товарищи наши скорее прибыли сюда.
В голосе говорившего слышались властные ноты. Несмотря на ужасную ночь, проведённую в поспешном бегстве, вид этого воина поражал сохранившейся свежестью. Казалось, он был утомлён менее других, а тот огонь, который горел теперь в его больших тёмных глазах, та решимость, которой дышало всё прекрасное, почти юношеское лицо его, ясно говорили, что Алкмеонид Клисфен, сын Мегакла и Агаристы, не из тех людей, которых может выбить из колеи случайная неудача. Всадники не только остановились, но с видимым удовольствием спешились. Через несколько минут лошади были стреножены и пущены на траву, усталые же путники скинули с себя промокшие плащи и сбросили тяжёлое оружие. Вскоре под выступом скалы запылал огромный
У кого-то нашлось немного вина и, когда оно было выпито, Клисфен обратился к товарищам со следующими словами:
— По воле за что-то разгневавшегося на нас Аполлона мы потерпели неудачу. Лейпсидрий, который мы так долго и упорно защищали, перешёл обратно в руки Гиппия, да проклянут его небожители! Но верьте, друзья, эта победа одержана им не на радость. Все вы хорошо знаете, что для меня не существует такой жертвы, которой я не принёс бы для освобождения Аттики, попираемой ненавистным Писистратидом. Завтра, в это время, надеюсь, мы будем уже в священных Дельфах и тогда — горе Гиппию и его клевретам! — При этих словах глаза говорившего метнули молнию, и руки его судорожно сжались. Сидевший ближе всех к нему друг его Харий улыбнулся и сказал:
— Клянусь Артемидой, я не желал бы быть в шкуре Гиппия. Взгляните, друзья, на Клисфена и вы убедитесь, что иметь такого соперника — не радость. Правда, хотя мы и разбиты, но что значит эта маленькая неудача по сравнению с тем поражением, которое, наверное, ждёт Гиппия и его банду! По лицу твоему вижу, дорогой Клисфен, что ты задумал нечто ужасное для афинского тирана.
— Ничего ужасного: только то, что надлежало сделать в нашем положении, — ответил Клисфен, и глубокая складка выступила у него между бровей. Он на минуту умолк. Затем, решительным движением руки отбросив пышные кудри, Клисфен проговорил твёрдо:
— В последнюю минуту, когда я увидел, что Лейпсидрия нам не удержать, я отправил верного человека в Аттику...
— Как в Аттику? Что ты сделал? — раздалось несколько голосов.
— Вы недоумеваете, мужи, но это так: именно в Аттику я отправил своего посланца. Я не сказал: в Афины. Окольными путями, переодетый мирным рапсодом, двинулся мой посланец к диакриям. Добравшись до моря, он мимо Эвбеи пройдёт в Пелопоннес и через неделю, если боги будут к нам милостивы, предстанет перед лицом грозных спартанских царей. Остальное вы сами поймёте.
— Слава Клисфену! Слава премудрому отпрыску Мегакла, вечная слава! — воскликнул Харий. Этот радостный возглас встретил общее сочувствие и был подхвачен всеми присутствующими. Один только воин, уже седой Алкивиад, отнёсся к ликованию товарищей несколько сдержаннее.
— И ты уверен в спартанцах, Клисфен? — проговорил он после минутной паузы, и явное недоверие послышалось в его тихом вопросе.
— Почему бы мне не быть уверенным в них? — запальчиво ответил Клисфен. — Я знаю, что ты укажешь мне на давнишние узы гостеприимства, связующие Писистратидов с домом славных лаконских агиадов. Но вспомни одно, дорогой Алкивиад: вспомни, как твёрдо выступали за последнее время храбрые спартиаты против всех тиранов. Вспомни их борьбу с Поликратом Самосским, вспомни, как быстро и решительно свергли они наксоссца Лигдамиса, вспомни их вечное соперничество с Аргосом, с которым так тесно связан весь род Писистрата. Нет, я ни мгновение не сомневаюсь в том, что не прогадаю в этом деле... Наконец, пифия на что? Моё дело будет ещё завтра уговорить служителей дельфийского бога помочь нам в этом деле.
— Уверен ли ты, Клисфен, что всесильный Аполлон позволит тебе ослабить узы между Писистратидом и спартанцами, узы, построенные на священном в Элладе праве гостеприимства? спросил один из воинов.
— Я уверен в том, что то чего не разобьёт железное копьё, быстро поддастся напору мягкого золота.
— Это другое дело, и в данном случае сила на твоей стороне, Клисфен. Но раз ты сумел так ободрить нас, поделись же и дальнейшим; ведь ты знаешь, что имеешь во всех нас вернейших друзей.
— Зачем загадывать о будущем, мужи? — уклончиво ответил Клисфен. — Хорошо уже и то, что вы не пали духом, потеряв Лейпсидрий и оставив под его развалинами стольких товарищей. От всей души благодарю лучезарного Аполлона и за это и молю его сохранить в вас до конца дней ваших такую бодрость. Я не хочу быть прорицателем, но думается мне, не пройдёт и месяца, и мы увидим, что то чего не сумели добиться мы своими силами, будет достигнуто спартанцами. Во всяком же случае я не успокоюсь до тех пор, пока ненавистные Писистратиды будут в Афинах. Освобождение родной Аттики от этого исчадия преисподней — цель моей жизни. А теперь, друзья, на коней! Мы немного отдохнули, а время всё-таки дорого!