Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Прошло не более трёх часов после беседы Гиппия с Ксенофаном. За это время начальник отряда телохранителей дважды успел побывать у тирана с докладом по поводу следствия, производившегося над Аристогитоном и остальными участниками заговора. В первый раз Гиппий сурово отослал докладчика, не пожелав его выслушать и ссылаясь на занятость другими делами. Когда же начальник стражи вновь предстал перед тираном, он нашёл его более сговорчивым и внимательным. Это было особенно важно потому, что Аристогитон, замученный страшными, продолжительными пытками до полусмерти, всё ещё хранил упорное молчание, решительно отказываясь от дачи каких бы то ни было показаний. Когда несчастному было сказано, что его упорство не приведёт ни к чему и бесполезно,
— Хотя бы вы кожу сняли с неё живой, она ничего не скажет: на то она — афинянка и моя невеста. Всё равно умирать, рано или поздно. Так лучше уж умирать с честью, без крика, без звука и, конечно, без оговора кого бы то ни было.
Это всё, что произнёс Аристогитон. Затем он впал в беспамятство. Теперь, по словам начальника стражи, он опять настолько оправился, что может подвергнуться новому допросу. Присутствие Гиппия при этом тем более необходимо, что состояние юноши внушает серьёзные опасения, и раны его таковы, что он, пожалуй, не доживёт до утра.
Нехотя Гиппий наконец согласился пойти в тюрьму и лично допросить обвиняемого. Ему в сущности было совершенно безразлично, умрёт ли Аристогитон под пыткой или от руки палача. Одно ему было ясно, несмотря на все доводы Ксенофана: Аристогитон и все его единомышленники должны погибнуть. Но беда в том, что заговорщиков обнаружено было так мало. Когда весть об убийстве Гиппарха дошла до Гиппия, который только что, собираясь принять процессию граждан у Эрехфейона, мирно беседовал с Каллиником, не подозревая, что говорит с заговорщиком, он не растерялся, а принял свои меры: граждане спокойно вошли на Акрополь, были затем немедленно окружены толпой телохранителей и обысканы. И, о диво! — оружие нашлось только у пяти лиц, тотчас арестованных и брошенных в тюрьму. В тот же день были произведены массовые обыски; много народа было схвачено, но решительно не удалось обнаружить других виновных, кроме тех пятерых, которые были взяты в первую минуту. Тем не менее и сейчас ещё вся темница была переполнена подозрительными узниками. Палачи с остервенением пытали их, но совершенно безуспешно. Несколько человек уже успело испустить дух в страшных мучениях. Больше, однако, виноватых не оказывалось. Это представлялось совершенно невероятным. На что, собственно, рассчитывали Гармодий и Аристогитон, решаясь с такими ничтожными силами, какими они располагали, на своё безрассудно-смелое дело? Из одного восклицания Леены, невольно вырвавшегося у неё под пыткой, можно было с уверенностью заключить, что кинжалы убийц были предназначены не одному только Гиппарху, а предполагалось перебить всю семью Писистратидов. И вот нити этого дела нужно было окончательно собрать, чтобы раскрыть его во всех подробностях и загасить пожар в самом зародыше, вырвав зло с корнем.
Все эти мысли вновь промелькнули в уме Гиппия, пока он, сопровождаемый тремя телохранителями и начальником дворцовой стражи, направлялся к темнице. Это было низкое длинное здание, почти без дверей и совершенно лишённое окон. Свет падал в его обширные коридоры сверху; помещения же для узников представляли глубокие ямы в земле; спуск в эти мрачные подземелья совершался по особым деревянным лестницам, которые в случае необходимости опускались в ямы. В одном конце тюрьмы была обширная светлая комната, где производился допрос обвиняемых.
В сущности, то был не допрос, а просто-напросто пытки. Ввёл это учреждение Гиппий для своей личной безопасности. С момента перехода власти в его руки, после смерти Писистрата, и была устроена эта темница со всеми её ужасами. В народе о ней ходили смутные слухи, навряд ли преувеличивавшие творившиеся за её невзрачными стенами жестокости и беззакония. Глухо говорили, что если кто попадёт в тюрьму на Акрополе, то ему уже не видать более света и свободы. Не бывало случая, чтобы кто-нибудь из узников выходил живым из этого мрачного помещения, снаружи имевшего вид кладовой, а на самом деле бывшего кладбищем для живых мертвецов. Для обычных уголовных преступлений существовал введённый ещё Солоном суд присяжных —
Когда Гиппий вошёл в тюрьму, Аристогитон на носилках был уже доставлен в помещение для допроса. Там находился целый арсенал всевозможных пыток, начиная от дыбы и кончая жаровнями с раскалёнными углями. Даже тиран ужаснулся, когда увидал глубоко страдальческое выражение пожелтевшего за эти несколько дней гефирийца, который из цветущего юноши-красавца, похожего на бога Аполлона, превратился в дряхлого, разбитого старца.
Только глубоко ввалившиеся глаза Аристогитона горели прежним огнём. При виде вошедшего тирана, они сверкнули такой непримиримой, ужасной ненавистью, что Гиппий остановился, окаменев. Запёкшиеся, побледневшие губы прошептали проклятие, а разбитая, окровавленная и бессильно свешивавшаяся плетью правая рука его пыталась сделать движение, как бы желая судорожно вцепиться в тирана. Несколько мгновений всемогущий властелин и жалкий, истекавший кровью афинский узник молча глядели друг на друга. Наконец с уст Аристогитона слетели слова:
— Начинайте же ваши пытки, изверги. Любуйся на мои мучения, свирепый кровопийца, но знай, что все твои усилия исторгнуть из моей растерзанной груди какое бы то ни было признание тщетны.
В уме Гиппия молнией промелькнуло воспоминание о беседе, которую он утром вёл с Ксенофаном. Нечто вроде жалости зашевелилось в его сердце, и он проговорил насколько мог мягко:
— Несчастный! Не для того, чтобы наслаждаться картиной твоих страданий, явился я сюда. Облегчить тебе эти страдания, спасти тебя, вот цель моего прихода.
Аристогитон болезненно улыбнулся. На измождённом лице его скользнула ирония.
— Ты пришёл сюда, жалкий потомок славного отца, с тем чтобы издеваться надо мной. Но знай же, что это тебе не удастся. Часы мои сочтены и не успеет Гелиос дважды совершить свой огненный бег по лучезарному небу, как я уже буду в царстве мрачного Аида, где вместе с Гармодием стану и дальше мстить твоему гнусному брату.
— Ты просто безумец, юноша! Одумайся, ещё есть время. Скажи откровенно, кто твои соучастники в злом деле, отнявшем у меня горячо любимого брата, а у тебя лучшего друга и нежную невесту... и я подумаю о твоём спасении. Твои жизнь и смерть в моих руках. Помни это!
— Жизни мне не нужно. Смерть — теперь моя желанная подруга. Ты ничего от меня не добьёшься, хотя бы повелел своим палачам растерзать меня живьём на части по клочкам.
— Я вижу, гефириец, что ты столь же упрям, сколь...
— И горд! — перебил его Аристогитон.
— И безумен! — добавил начальник стражи, вместе с Гиппием вошедший в комнату допроса.
— Неужели ты не знаешь, что я могу смерть твою продлить до бесконечности? — снова спросил Гиппий.
— А разве ты думаешь испугать меня этим? Ведь я умираю все те дни и часы после того, как погиб Гармодий, а дела нашего не удалось довести до желанного конца.
— Что это значит? — грозно воскликнул тиран и судорожно сжал кулаки.
— Видишь, как ты, Гиппий, волнуешься! Видишь, как ты дрожишь и трепещешь за собственную особу. Теперь ты мне жалок, бессильный тиран! Ты что-то лгал о жалости ко мне, как ты лжёшь и лгал постоянно, всю жизнь свою. Но слушай: я жалею тебя и потому успокою тебя своим заявлением. Мы, славный Гармодий, и я, и прочие, схваченные по этому делу, метили не только в Гиппарха, но главным образом в тебя, подлый источник всех народных бедствий. Богам не угодно было дать нам удачу; ты ускользнул от ждавшей тебя кары: кинжал мой случайно миновал тебя. Но знай: то, чего не сделал я, не сегодня-завтра удастся кому-нибудь другому из тех многочисленных врагов твоих, которыми ты окружён повсюду и которых сам себе создал... Ты дрожишь, ты бледнеешь... Жалкий, подлый человек! И это сын И преемник Писистрата! О боги!