Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Так было и сегодня. В самый разгар боя на Гиппия вдруг напало это столь хорошо знакомое ему настроение, и он уже не боролся с ним, как бывало делал это раньше, ещё два-три года тому назад, вскоре после смерти Гиппарха. Он внезапно почувствовал полное равнодушие ко всему, что его окружало, его уже не захватывал исход битвы, не опьяняла жажда победы и славы. Крики сражавшихся, стоны раненых и умирающих, грозная опасность, всюду подстерегавшая афинян, были ему теперь безразличны. Он как бы потерял ощущение времени и места. В нём жило одно лишь стремление — уйти куда-нибудь подальше от всего этого, быть одному, не видеть и не слышать никого и ничего.
Машинально вышел Гиппий за пределы уже объятой пламенем крепости. Инстинктивно взобрался он на выступ скалы; почти бессознательно очутился затем на верхней полянке. Тут он в изнеможении опустился на траву, отбросив щит и меч в сторону. Шлем он откинул назад, на спину. Сильный ветер, повеявший вечерней прохладой, заиграл в его совсем уже седых, но всё ещё пышных кудрях и несколько освежил разгорячённый лоб,
Гиппий пробовал неоднократно бороться с этим несносным состоянием, силой воли подавлять его в себе; но все попытки в этом направлении не вели ни к чему: тот, кому беспрекословно повиновались тысячи воинов и граждан, тот, кто всю жизнь с баснословной лёгкостью преодолевал все препятствия, опасности и трудности, тот, перед кем безмолвно трепетали враги, теперь оказывался бессильным перед самим собой. Иногда душевное состояние тирана становилось настолько несносным, что мысль о самоубийстве назойливо преследовала его. Но тут же в нём восставал против такого конца истый эллин со всем его инстинктивным отвращением к ужасам смерти, с его необузданной жаждой жизни и света, с его врождённой ненавистью к смерти и мраку. Нет, он хотел, он должен был жить, хотя бы эта жизнь и покупалась ценой непрерывных, ужасных страданий! Он глубоко верил в предначертанную мойрами славу дома великого Писистрата и потому не хотел, не мог бесславно прервать то дело, которому он и его титан-отец посвятили всю свою жизнь...
Теперь, уже окутываемый сгущающимися сумерками быстро наступавшего вечера, Гиппий в тысячный раз передумывал то, что так часто не давало ему покоя во время бессонных ночей. Картины, одна другой тяжелее, воскресали в его памяти. И странно, сейчас, когда объятый пламенем и залитый потоками крови Лейпсидрий должен был бы напоминать ему о кровавых ужасах последних лет, мысли афинского тирана уносились в ту отдалённую пору, когда он, вдали от Аттики, делил с незабвенным отцом своим все тяготы невольного изгнания. Ему вспоминались и тяжёлая нужда, и горечь унижений, и обманутые надежды, и вспыхивавшая, как молния, уверенность в конечной победе, которые тогда переживали они с отцом на берегах дальнего Стримона, там, где теперь находился его младший брат, Гегесистрат-Фессал. Полная картина отчаянной борьбы за власть в Афинах предстала перед его мысленным взором. Все ужасы той поры, измена друзей, трусость толпы, боящейся одной только силы и безропотно перед ней преклоняющейся, всё это вспомнилось теперь Гиппию, но вспомнилось, как что-то очень смутное, далёкое, чужое, словно тени давнего сна. Зато — успех! Этот успех, которым в конце концов увенчалось дело отца и семьи, о, этот успех, которого так бурно жаждало сердце Писистрата, — он превзошёл все ожидания! Величие славы, добытой установлением до сказочности сильной, бес предельной власти, и теперь ещё, после стольких лет пользования ею, опьяняло его. И эта слава, эта безграничная, упоительная по своей силе власть начинает омрачаться, колебаться! Что это? Не сон ли? Но нет, это — действительность, суровая действительность! Грёзам юности, упоению зрелого возраста пришёл конец, конец тем более ужасный, что наступление его было так внезапно, так нежданно.
Казалось бы, ничто не было в состоянии подорвать того прочного основания, на котором воздвиглась тирания Писистрата и его сыновей. И всё-таки Судьба решила иначе, решила безжалостно, своевольно, несправедливо. Тот народ, который сам, добровольно отдался под начало Писистрату и сыновьям его, та толпа, которая преклонялась перед ними, как перед полубогами, то стадо людское, которое доселе не знало иного чувства, кроме рабской покорности, теперь очнулось от многолетнего забытья и... заговорило громко, властно, настойчиво. Оно выделило из своей среды людей, дерзнувших поднять руку на него, сына Писистрата, людей, обагривших себя кровью благородного Гиппарха! Этих людей уже нельзя было умиротворить красноречивыми обещаниями и щедрыми подачками, их невозможно было переманить на свою сторону различными милостями, их нельзя было купить, как можно было достать за деньги дюжие кулаки любых фракийских телохранителей. Среди этих людей раздался голос протеста, в них заговорили и попранное самолюбие, и оскорблённая гордость, и властное стремление сбросить с себя ненавистное, унизительное иго бесправия и своеволия. И вот, хотя и поздно, но всё-таки пробил час естественного возмездия. Гиппарх убит из-за угла, как вол на бойне. Раскрыты нити заговора, направленного против тиранов вообще. Жизнь его, Гиппия, в опасности... Правда это продолжалось недолго. Потоками тёплой крови залил он грозивший разгореться пожар. Он не отступил перед самыми ужасными казнями, перед убийственными пытками множества людей. Море крови залило тогда
В полном изнеможении опустился Гиппий на траву и закрыл глаза. Однако кровавая стена, стоявшая у него перед глазами, не только не исчезала, но, казалось, ежеминутно надвигалась всё ближе и ближе, грозя придавить его собой. Сам он совершенно оцепенел и не мог двинуться с места, не был в силах сделать ни одного движения. Так прошёл ряд мучительных мгновений, показавшихся Гиппию целой вечностью...
Но вот, наконец, огромное кровавое пятно начало постепенно отступать, багровый цвет его стал бледнеть, и на этом уже менее ужасном фоне появились смутные очертания не то клубов дыма, не то столбов пара. Понемногу эти странные пятна начали сгущаться и приняли реальные образы, то грозно-страшные, то жалко-робкие и забитые. Перед несчастным аттическим тираном проносились теперь бесконечной вереницей тени замученных пытками и задавленных притеснениями афинских граждан. Все эти лица, проходя мимо того, кто загубил их при жизни, глядели на него с ненавистью и злобой, и полувнятные ужасные проклятия слетали с бледных, мёртвых уст их.
Не будучи более в состоянии выносить эту пытку, Гиппий закрыл лицо рукой и хотел бежать отсюда, из этого проклятого места. Но какая-то неведомая, властная сила приковывала его к земле, и он не был в состоянии сделать хотя бы одно движение. Он впал в полное оцепенение, инстинктивно сознавая, что лучше всего переждать. И он не ошибся: вот и страшные призраки стали бледнее, число их заметно уменьшилось, грозный вид их уже перестал пугать его. Они отступали всё дальше и дальше и, наконец-то, последний из них исчез за той чёрной тучей, которая с шумом и треском неслась теперь, подгоняемая вихрем, прямо на него с севера. О, этой тучи Гиппий уже не боялся! С бурей и непогодой он, за долгую жизнь свою, научился бороться. Он прекрасно знал, что от неё он сумеет укрыться, если захочет. Но он сейчас, в это мгновение, и не думал уходить отсюда. Резкий ветер дохнул в разгорячённое лицо его свежей влагой, и первые крупные капли дождя упали ему на руку Гиппий совершенно очнулся от обуявшего и так страшно давившего его кошмара и быстро вскочил на ноги. В одно мгновение действительность вернула его к жизни. Пылающий у ног его Лейпсидрий, первые раскаты грома, предвозвестники наступающей грозы, далеко внизу зажёгшиеся огни афинского стана, — всё это сразу напомнило ему, где он и что с ним. Спуститься вниз было теперь уже поздно: непогода застала бы его на полпути. Поэтому он решил уйти в ту небольшую пещеру, которая находилась тут же, в двух шагах от него. Здесь можно было переждать грозу.
Через несколько минут вход в пещеру озарился пламенем костра, который он развёл, наскоро собрав огромную кучу хвороста и сухих листьев...
Тем временем дождь полил, как из ведра, и совершенно почерневшее небо стало ежеминутно озаряться молниями. Гроза была в полном разгаре и надвигалась всё ближе и ближе. Глухие раскаты грома понемногу превратились в один сплошной, непрерывный гул и треск, и порой казалось, что громовержец Зевс с высот Олимпа хотел разбить землю на мелкие части. Чем больше бушевала гроза, чем ослепительнее сверкали молнии, чем сильнее лил дождь, тем спокойнее становилось на душе афинского тирана. Прислонясь к стене пещеры, он неподвижно сидел у костра, поглядывая на языки пламени, быстро лизавшие сухие ветви и алчно пожиравшие груды почерневших и болезненно скручивавшихся прошлогодних листьев. Тепло и свет делали так, что у Гиппия на душе сразу просветлело.
Устремив взор в огонь, он думал теперь не без удовольствия, какие меры предпримет в ближайшем будущем, чтобы оградить себя и власть свою от покушений врагов. О, эти алчные, свирепые Алкмеониды! Он сумеет показать себя им! Они воочию убедятся, что не так-то легка борьба с Афинами, с их сильным, бесстрашным сыном великого Писистрата! Они собрали около себя толпу приверженцев, им удалось сплотиться вокруг могучего полководца Клисфена, исконного врага Писистратидов, сына Мегакла и Агаристы, они сумели занять неприступный Лейпсидрий, который теперь отнят у них, они думали отсюда грозить ему, Гиппию! Но они ошиблись в своих расчётах: ещё силён и могуч этот Гиппий и не им тягаться с сыном Писистрата! Он уже разбил их в сегодняшнем сражении, он вернул себе Лейпсидрий, он прогнал их на север, в Беотию, но всего этого недовольно; он окончательно сломит и уничтожит их, дабы в Элладе не оставалось и следа этого безбожного отродья! Правда, они очень сильны, они, пожалуй, сильнее его: на их стороне дельфийский бог с его святилищем и толпами всемогущих жрецов...
И вспомнилось Гиппию, как ловко Алкмеониды воспользовались пожаром дельфийского капища и как тонко повели дело, чтобы склонить в свою пользу всесильную пифию. Когда повсеместно в Элладе шли сборы на восстановление сгоревшего храма, когда пожертвования широкой рекой лились отовсюду, когда собранная на новое святилище сумма уже достигла трёхсот талантов, Алкмеониды во главе с богачом Клисфеном взялись заново отстроить храм и прибавили к трёмстам эллинским талантам ещё своих сто. Чудовищная сумма! Коварный план! Какое уменье, какая прозорливость!