Элоиза и Абеляр

Перну Режин

Какое аббатство пользовалось тогда большей славой, какое аббатство было более почитаемым, чем Сен-Дени, королевское аббатство? Именно там, в монастыре Сен-Дени, папа Стефан II лично совершил обряд миропомазания короля Пипина Короткого, его жены королевы Бертрады и двух его сыновей, Карломана и Карла, того самого, что вошел в историю под именем Карла Великого; главный храм монастыря был освящен по завершении строительства в 775 году от Рождества Христова. И с той поры монастырь этот находился под покровительством императоров Священной Римской империи, а позднее — королей Франции.

Сознательно или бессознательно Абеляр искал и нашел ту среду, где его авторитет преподавателя и его качества мыслителя могли быть оценены по достоинству наилучшим образом. Не было тогда монастыря, который не почел бы за честь принять его в качестве собрата, но он хотел выбрать себе достойное прибежище, где ему было бы обеспечено забвение, но не заточение, не утрата свободы.

Надо заметить, что в эпоху Абеляра обряд миропомазания при восхождении на престол совершался в кафедральном соборе в Реймсе, но традиция требовала, чтобы повторное коронование королей происходило в Сен-Дени, там, где хранились меч и прочие

регалии королевской власти, использовавшиеся во время торжественной церемонии. Один за другим короли Франции выражали желание быть захороненными в Сен-Дени: сам Пипин Короткий, Карл Лысый и многие их потомки, а следом и представители следующих династий — Гуго Капет и его сын Роберт Благочестивый. Разумеется, почетный статус королевского аббатства приносил Сен-Дени при каждой смене правителя все новые и новые щедрые дары и пожертвования, так что оно превратилось в «крупного землевладельца»; имеются и документальные свидетельства о щедрых дарах, как, например, пожалования плодородных полей, виноградников, даже целых лесных массивов, таких, как лес Ивелин; время сохранило для нас эти драгоценные документы, находящиеся сейчас в Национальном архиве. Материальное богатство монастыря Сен-Дени укрепилось огромным авторитетом в духовной сфере, ибо у него было славное прошлое, так как основан он в далекие времена «евангелизации» Галлии, то есть тогда, когда на ее земли пришли первые проповедники и принесли с собой веру Христову. И в эпоху Абеляра всякий монастырь гордился своим прошлым подобно тому, как каждый человек гордился своим родом. Первая, самая старинная церковь Сен-Дени была, как считают, возведена на том самом месте, где находилась могила святого — свидетеля событий, описанных в Евангелии. Рассказы о мучениях, принятых Святым Дионисием и его спутниками, получившие распространение еще во времена правления королей династии Меровингов, вплоть до наших дней подвергались сомнениям со стороны исследователей, изучавших письменные источники, и проверялись археологами. Раскопки, проведенные известным ученым С. Кросби, сделали очевидным следующий факт: все храмы, один за другим возводившиеся в Сен-Дени, а именно часовня, построенная приблизительно в IV веке, церковь конца V века, которую король Дагобер повелел перестроить вместе с госпиталем (приютом для бедных) и другими зданиями аббатства, наконец та самая церковь, которую видел Абеляр и при освящении которой присутствовал Карл Великий, — все они возведены над могилой, где покоятся останки Святого Дионисия и его спутников, принявших мученическую смерть на Монмартре и преданных земле на христианском кладбище под названием «Каталакус» (так во времена Античности называлось место, где теперь находится городок Сен-Дени).

Абеляр наверняка был очевидцем строительства новой церкви — прежняя, возведенная во времена правления Каролингов, стала слишком мала, и ежегодно в День Святого Дионисия (9 октября), когда совершалось торжественное богослужение, происходила невероятная давка, так что монахи, которым были поручены заботы о реликвиях, иногда оказывались вынуждены проносить их через окна, будучи не в силах проложить себе дорогу сквозь толпу. Абеляр не видел церемонии освящения нового храма, состоявшегося два года спустя после его смерти, 11 июня 1144 года, но во время своего пребывания в аббатстве он наверняка познакомился с тем, кому впоследствии была доверена честь совершить сей обряд, — аббатом Сугерием.

В «Истории моих бедствий» Сугерий нигде не упоминается. Это обстоятельство выглядит довольно странно, поскольку речь идет о человеке весьма и весьма необычном, выдающемся. В 1120 году он еще не был аббатом, монахи избрали его на сей пост только два года спустя, после смерти аббата Адама, о котором, кстати, в сочинении Абеляра мы находим упоминания. Можно задаться вопросом, почему эти два человека, Сугерий и Абеляр, жившие бок о бок, в одном монастыре, не прониклись друг к другу симпатией. Сугерий, человек очень низкого происхождения, тем не менее уже в ранней юности выделялся среди прочих своим умом и блестящими способностями. Король Франции Людовик VI — в юности он оказался соучеником Сугерия, так как учился в школе при аббатстве Сен-Дени, — достаточно высоко ценил ум Сугерия и сделал его своим советником. Сугерий, как и Абеляр, был тем, кого мы сейчас называем гуманистом. Его труды свидетельствуют об очень обширных познаниях как в сфере религии, так и светских наук; это был тонкий, остроумный человек, высококультурный, образованный, с поэтическим даром, настоящий художник-новатор; свою смелость и новаторство он доказал уже тем, что первым при реконструкции зданий аббатства повелел применять на практике так называемое «пересечение стрелок», что повлекло за собой появление стрельчатых арок. И эта «архитектурная дерзость», пожалуй, равна дерзости, проявленной в наши дни теми, кто при реконструкции церкви в Роншане осмелился обратиться не к кому-нибудь, а к Ле Корбюзье. Итак, сей смелый шаг в области архитектуры «имел огромный резонанс», став толчком к возникновению и расцвету искусства готики. Правда, интересы Сугерия лежали в сфере скорее конкретных дел, а не отвлеченных философских дискуссий. Однако в одном, пожалуй, он мог бы сойтись во взглядах с Абеляром, а именно по поводу необходимости реформирования Сен-Дени, которое он и осуществит, став настоятелем.

Аббатство, где принял постриг Абеляр, несомненно, относилось к числу тех монастырей, что настоятельно нуждались в проведении реформ. «В аббатстве предавались всем видам распутства, что свойственны мирской жизни. Сам аббат был первым среди всех только лишь в распущенности и развращенности нравов».

Таково тогда было положение дел во многих монастырях, к тому же и богатство Сен-Дени способствовало всеобщей распущенности братии. Надо сказать, что вся история монастырей в период феодализма вплоть до XIV века состоит из отдельных реформаторских движений, в результате которых монастыри на время становились тем, чем они должны были быть; когда же эта тяга к реформированию угасла, монастыри постепенно начали приходить в упадок, и сам образ монашеской жизни почти полностью деградировал в так называемую эпоху классицизма, то есть в XVII–XVIII веках. В Сен-Дени настоятельно

требовалась реформа, и это было очевидно. Абеляр отчетливо сознавал ее необходимость: «Я не раз восставал против их греховной распущенности и постыдных излишеств, не раз возвышал свой голос как с глазу на глаз, так и во всеуслышание». Но его пылкое рвение реформатора не нашло ни в ком отклика. Вероятно, он выглядел в глазах своих новых собратьев несносным человеком с крайне неуместными воззрениями, тем более неуместными, что его новоявленная добродетель и благочестие возникли столь внезапно, вслед за общеизвестным скандалом и потому вызывали лишь безмерное удивление; кстати, все понимали, что Абеляр теперь сам, так сказать, оказался совершенно в «безопасном положении», ибо никаким соблазнам он был уже неподвластен, и потому с такой легкостью обрушивал свой гнев на слабости других! Короче говоря, усердие в призывах к добродетели этого монаха, чьи похождения еще вчера были на слуху у всего Парижа, выглядело весьма подозрительным. Так могли ли монахи, гораздо дольше, чем он, ведшие образ жизни, свойственный монастырям, допустить, чтобы он учил их праведности?

В действительности — и вся последующая жизнь Абеляра служит тому доказательством — усердие его в желании реформировать монастырскую жизнь в конкретной обители объяснялось совершенно искренним порывом, порожденным внутренними изменениями в душе и психике. Ужасное испытание, которому он подвергся, могло вызвать у него резко отрицательную реакцию к внешнему миру, уход в себя. Однако этого не произошло, напротив, он признал наказание справедливым, принял его полностью и сразу. Более того, он принял постриг и ушел в монастырь в силу стечения обстоятельств, не ощущая призвания быть монахом, но он стал им: именно монашеское одеяние, то есть сам факт ношения этого одеяния и превратил его в монаха.

«Что бы ты ни делал, даже если ты подчиняешься приказу, если ты делаешь это, если ты того желаешь, будь уверен, что это послужит к твоей пользе».

Это изречение, которое Абеляр записал в числе прочих изречений, составивших свод правил для его сына, стало правилом и для него самого. В этом и состоит его величие. В другие времена его станут воспринимать как поборника свободомыслия. Это вполне справедливо и правильно; сначала он воспользовался свободомыслием для того, чтобы внутренне принять ту трагическую ситуацию, в которой он оказался. Кстати, если уж мы заговорили о внутренней трансформации Абеляра, то можно вспомнить удивительное превращение, случившееся с еще одним очень известным человеком, современником Абеляра. Речь идет о Томасе Бекете, ведь этот страстно любивший роскошь и пышность канцлер короля Англии, будучи возведен в сан архиепископа Кентерберийского благодаря благоволению к нему государя и повелителя Британии, так сильно изменился, что почти мгновенно превратился в настолько же благочестивого, бедного и преданного служителя Божьего, насколько прежде он был энергичным, деятельным государственным деятелем, богатым, щедрым и предупредительным к желаниям короля. Подобные примеры характерны для эпохи, когда высоко ценили совершенство во всем и во всем стремились к абсолюту.

Но если у нас такое внутреннее превращение Абеляра, чья искренность, подтвержденная всей его дальнейшей жизнью, не вызывает сомнений, то с монахами, его собратьями по монастырю, дело обстояло иначе: рвение новичка их задевало, в чем-то ущемляло, в чем-то оскорбляло, причиняло беспокойство и мешало. Его усилия по осуществлению реформы монастырской жизни окончились поражением; кстати, реформа все же будет проведена, но несколько позднее, осуществит ее Сугерий под влиянием Бернара Клервоского. Бернара ожидает успех там, где Абеляр потерпел поражение, и это будет первое столкновение этих двух мужчин, которых сама жизнь в весьма драматических обстоятельствах противопоставит друг другу. Но ни тот, ни другой об этом пока еще не знали, и сам Абеляр ограничился тем, что подвел плачевный итог: «Я сделался ненавистен и непереносим для всех».

Правда, одно обстоятельство в тот момент вывело Абеляра из весьма затруднительного положения: он вновь вернулся к преподаванию. «Как только я оправился от моей раны, так тотчас же нахлынули толпой клирики и принялись досаждать своими настойчивыми просьбами и аббату, и мне. Они хотели, чтобы то, что я прежде делал из любви к деньгам или к славе, я теперь делал из любви к Господу. Они говорили, что Господь потребует у меня отчета о том, каким образом я использовал тот талант, коим Он меня одарил, они говорили, что прежде я занимался лишь с богатыми, что отныне я должен себя посвятить обучению и воспитанию бедных, что я должен признать, что если меня и коснулась десница Божья, то для того, чтобы я, избавленный от соблазнов плоти и шума бурной мирской жизни, мог посвятить себя изучению наук и Священного Писания и из философа мирского превратиться в истинного философа Господа». Стать истинным философом… философом Бога… Выражение это принадлежит не Абеляру, оно часто встречается в письменных источниках той эпохи; под философом Бога подразумевали монаха, ведь монашеская жизнь почиталась как «vera philosophia», ибо для властителей дум в духовной сфере того времени поиск мудрости был равносилен поискам Бога, а именно поиск Бога и был основной целью тех, кто принимал постриг и вступал в монастырь. Этот термин противопоставлял новую мудрость, в основе которой лежала Любовь, мудрости античной, чисто интеллектуальной. Под пером Абеляра он обретает некий новый смысл, ведь Абеляр лелеял тщеславную надежду примирить и согласовать обе мудрости — мудрость Аристотеля и мудрость апостола Павла. Философ по призванию, услышав некий внутренний голос, повелевавший ему стать монахом, Абеляр понял, что испытание, выпавшее на его долю, открывало перед ним новую «программу действий», что именно это и являлось его истинным призванием: быть философом Бога.

«Некоторые говорят, что все зависит от случая; однако все было совершенно очевидно предрешено Господом. Если ты признаешь, что некое событие не зависело от нашей свободной воли, значит, оно зависело от еще более свободной воли Господа. Ты окажешься не прав, полагая, будто что-то произошло понапрасну или было несправедливо или неправильно, ибо всяким событием руководит высший разум Господа. Что бы ни случилось, это не вызывает у праведника приступа гнева, ибо он знает: если так предопределил Господь, значит, все правильно».