Элоиза и Абеляр
Шрифт:
Но не такого решения ожидали и желали противники Абеляра. «Полагая, что все будет потеряно, если дело станут рассматривать вне пределов их диоцеза, то есть в месте, где они не обладают правом „вести осаду“ судей и оказывать на них давление, мои противники, не питая доверия к справедливому суду, уверили архиепископа в том, что для него будет большим позором, если это дело передадут на рассмотрение в другой суд. Затем Альберик с Лотульфом тотчас же отправились к легату и стали настаивать на немедленном осуждении моей книги».
Конон Уррахский не был истинным богословом и не мог по достоинству оценить всю значимость дискуссии. Немец по происхождению, он в глубине души считал, что духовенство Франции состояло, с одной стороны, из опасных резонеров, а с другой — из столь же опасных фанатиков. Конечно, было бы правильнее полагаться на мнение того, кто обладал большим авторитетом в группе епископов, а именно архиепископа Реймсского, но, к сожалению, архиепископом Реймсским манипулировали Альберик и Лотульф, враги Абеляра. Готфрид Левский понял, что дело проиграно…
«Предчувствуя, каковы будут результаты этих интриг, он предупредил меня об этом и настоятельно убеждал меня отвечать на очевидную жестокость, проявляемую по отношению ко мне, лишь выказыванием удвоенной кротости, Эта столь явная жестокость и столь очевидное насилие, — говорил он, — могут лишь повредить моим врагам и мне принести
Итак, как только заседание собора открылось, туда был призван Абеляр. «Там без всякого обсуждения и рассмотрения меня силой принудили своей собственной рукой бросить в огонь мою книгу». Собравшиеся хранили молчание. Один из противников Абеляра, испытывая, вероятно, потребность как-то оправдать собственное поведение, взял слово, чтобы объявить, будто он нашел в осужденной на сожжение книге еретическое положение. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы среди участников собора завязался ожесточенный спор. Один из них, тот, кого Абеляр назвал «некто Тьерри», принялся с великим жаром защищать его и громогласно произнес слова, которые в Священном Писании вложены в уста юного Даниила, защищавшего невинную Сусанну: «Итак, неразумные сыны Израилевы, не узнав истины, осудили вы дочь Израилеву», — только вместо «дочь Израилеву» он сказал «сына Израилева». Тогда вмешался архиепископ и наконец предложил выслушать самого Абеляра: «Будет хорошо, если брат наш изложит перед нами свое вероучение — тогда мы сможем соответственно либо не одобрить, либо одобрить его». Далее приведем слова Абеляра: «Когда же я поднялся с места, дабы исповедаться и изложить мое вероучение с намерением употреблять свойственные мне выражения, на мой лад, мои противники заявили, что мне требуется лишь одно: прочесть символ веры Святого Афанасия». Речь идет, как всем известно, о символе веры, в котором излагается доктрина о Троице, главная доктрина Церкви, традиционно приписываемая выдающемуся епископу из Александрии Афанасию Александрийскому; этот символ веры Афанасия, включенный в наши дни в состав богослужения в монастырях, тогда входил в собрание текстов, с которым был знаком «средний» христианин. «Любой ребенок мог бы его прочесть с тем же успехом, что и я», — замечает Абеляр, он воспринимает как еще одно тяжкое оскорбление тот факт, что его противники принесли ему письменный текст символа веры Афанасия, словно его содержание было Абеляру неизвестно. «Я прочел его, как мог, рыдая, вздыхая и проливая слезы».
Тотчас объявили об окончании собора. Было решено, что Абеляр должен быть наказан и заточен в стенах расположенного неподалеку монастыря Святого Медарда, настоятель которого присутствовал на соборе. Без сомнения, аббат не разделял чувств лиц, возглавлявших слушания, так как сам Абеляр пишет: «Аббат и монахи этого монастыря, уверившись в том, что я останусь у них, встретили меня с великой радостью и расточали мне всяческие знаки внимания, тщетно пытаясь меня утешить». Увы, рана Абеляра была слишком глубока. Вот в каких, буквально терзающих душу выражениях описывает он свои страдания:
«Какая боль, какое горе, какой стыд и какое отчаяние терзали меня тогда, все, что я тогда чувствовал, я не могу сейчас высказать. Я сравнивал муки, которые испытывала моя душа, с муками, которые прежде испытало мое тело, и считал себя несчастнейшим из всех людей. При сравнении с нанесенными ныне тяжкими оскорблениями прежнее предательство казалось мне ничтожным, и я менее сожалел о том, что мое тело было изувечено, чем о том, что было обесчещено мое имя».
Было бы ошибкой услышать в этих словах лишь жалобы уязвленной гордыни. Абеляр был поражен в самое болезненное место: стараясь как можно доходчивее изложить свои взгляды, он так и не смог добиться того, чтобы его поняли, не сумел рассеять подозрения, явно рожденные в результате происков недругов, и его несправедливо наказали за то, что было всего дороже его сердцу. «Гонения, коим я подвергался, не имели иной причины, кроме моих честных намерений и моей приверженности вере, каковые и подтолкнули меня к написанию книги». Абеляр смиренно принял жестокий удар, обрушившийся на него ранее, потому что это было возмездие, это была кара за совершенную ошибку, за грех. Здесь же кара оказалась незаслуженной, ибо он не совершил ни ошибки, ни преступления, на нем не было вины, к тому же его «наказали в той области», которой он посвятил всю свою жизнь. Абеляр, вполне способный при случае выказать определенный цинизм, тем не менее был человеком чувствительным, и у него вырвался вопль уязвленного сердца: «Боже! Праведный судия! С какой желчью в душе, с какой горечью я осмеливался восстать и обвинять Тебя в моем безумии, часто повторяя ту жалобу блаженного Антония, что звучит как вопрос: „Благой Иисус! Где же Ты был?“».
Только с течением времени становится понятна вся глубина страдания, заключенная в этих жалобных сетованиях: увы, в тот момент Абеляр еще не знал, что эти страдания всего лишь прелюдия к трагедии, которая произойдет в его жизни.
Однако был человек, который, похоже, то ли предчувствовал, то ли действительно предвидел такой печальный конец. Далеко в Бургундии, за крепкими монастырскими стенами, в тени высоких башен монастырской церкви Клюни о чем-то размышлял человек… Всего лишь несколько недель назад он, Пьер (Петр) де Монбуазье был простым приором небольшого монастыря Домен в Дофинэ. Узнав о смерти аббата Клюнийского монастыря tyro, он, как и все остальные приоры ордена, отправился в главное аббатство. Если верить хроникам того времени, едва он вошел в зал, где собрались все члены капитула, так «тотчас же все монахи встали, устремились к нему, подняли его с места, и, как того требует устав, препроводили его к месту настоятеля и объявили о своем ему повиновении». Петр, которого вскоре нарекли Достопочтенным, стал с того дня аббатом монастыря Клюни; ему еще не исполнилось тридцати лет, а он уже полновластно управлял орденом, в составе которого было более 1500 монастырей, церквей и небольших обителей, ибо, как он сам написал, «великое множество монахов образовало толпу… покрывавшую всю сельскую местность во Франции». И произошло это в основном под влиянием монастыря Клюни — своеобразной «отправной точки» религиозного пробуждения, начавшегося в XI и достигшего расцвета в XII веке. Тот, кому на протяжении тридцати лет предстояло управлять насельниками монастырей, был человеком скромным, слабого здоровья, как будто совершенно неприметным, кроме одной выдающейся черты — поразительной способности проникаться ко всем симпатией и порождать в других ответные чувства. «Он, казалось, был любезен со всеми и потому был всем приятен, — пишет тот, кто провел рядом с ним многие десятилетия, монах Клюнийского монастыря Рауль, — из-за своей доброты он стал благом для всех». Петр Достопочтенный прослышал о том, что произошло на Суассонском соборе, он узнал об осуждении Абеляра. И вот этот человек, которому его важный пост и многочисленные связанные с ним обязанности, казалось бы, не должны оставлять ни сил, ни времени ни на что другое, пишет известному философу письмо. Настоятелю была известна история Абеляра, впрочем, она была известна всем, однако
«Почему, дорогой друг, надобно вам вот так скитаться из школы в школу? Зачем попеременно становиться то учеником, то учителем? Зачем искать среди такого количества речей и ценой таких тяжких трудов то, что вы можете найти, если пожелаете, произнеся лишь одно слово и без всякого труда?» И так как Петр Достопочтенный, зная, что обращается к философу, желающему найти опору в мудрости древних, быстро набрасывает картину завоеваний этих мудрецов, сумевших выйти за пределы доступного пониманию знания, за пределы своих возможностей благодаря тому, что на каждого из них снизошла Высшая Мудрость: «Мудрецы Античности изнуряли себя в поисках счастья; они пытались, прилагая огромные усилия, извлечь из недр земли тайну, ускользавшую от них, несмотря на все их потуги. Вот таким образом были изобретены искусства, вот откуда берут начало двусмысленные доводы и аргументы, а также из-за этого появились и расплодились бессчетные секты, постоянно враждовавшие друг с другом: приверженцы одних усматривали счастье в чувственных удовольствиях, другие — в духовных добродетелях, третьи искали его вне человека, выше его, четвертые отвергали все эти теории и выдумывали новые. В то время как они вот так заблуждались и бродили во тьме, прося у человеческого разума того света, который им мог дать один только Бог, Истина взирала на них с небес, наконец, она сжалилась над их убожеством и явилась на землю. Чтобы сделаться видимой для всех, она облеклась в телесную оболочку, сделавшись похожей на грешных людей, разделила с ними их страдания и сказала им: „Придите ко мне все страждущие, и я утешу вас…“ Вот так, без помощи размышлений платоников, диспутов в академии, хитросплетения тонких словесных уловок Аристотеля, высказываний философов нам одновременно были явлены местонахождение блаженства и путь к его достижению…» Увещевания Петра Достопочтенного становятся все более настойчивыми: «Зачем терять время, зачем выходить на сцену подобно комедианту, зачем говорить напыщенно, высокопарно подобно трагику, зачем что-то изображать подобно куртизанке?.. Бегите, сын мой, туда, куда призывает вас Владыка мира… Ступайте на путь духовной бедности… Вот тогда вы станете истинным философом Христа… Я приму вас как сына… У нас не будет недостатка в помощи Небес, мы одолеем врага, а одолев его, мы будем увенчаны как победители, и тогда мы, истинные философы, достигнем цели философии, то есть вечного блаженства».
Петр Достопочтенный открывал для Абеляра ворота Клюни. Но его приглашение осталось без ответа. Он написал второе письмо, более короткое и более настойчивое. Тщетно. Рана, нанесенная Абеляру, оказалась слишком болезненной. И философ, несомненно, тогда еще не был готов произнести «да», что для него означало бы акт отречения от самого себя, от права на собственный выбор, отказ от личных чаяний и стремлений. Ему требовалась и была необходима победа — победа любой ценой. Да, он хотел стать философом Христа, но следуя своим собственным путем, и это не был путь самоотречения и отречения от мира. По крайней мере пока он был не таков.
Готфрид Левский правильно поступил, посоветовав Абеляру выказать смирение и покорность. Жизнь в монастыре Сен-Медар (Святого Медарда) в Суассоне оказалась для Абеляра пребыванием в тихой гавани. Те, кто способствовал его осуждению на соборе, не замедлили перессориться и принялись взваливать друг на друга ответственность. Что касается папского легата Конона Уррахского, то он постепенно догадался, что его хитростью принудили к несправедливости по отношению к философу, и он начал осыпать французское духовенство резкими упреками и укорами — по его мнению, эти люди были всегда готовы растерзать друг друга по причинам самым незначительным и неясным. Через какое-то время он публично отменил решение об осуждении Абеляра и позволил тому вернуться в Сен-Дени. Описывая в «Истории моих бедствий» — причем весьма высокопарным слогом — события, связанные с Суассонским собором, Абеляр целиком и полностью возлагает ответственность за свое осуждение на бывших соучеников, с которыми он овладевал наукой в Лане, — на Альберика и Лотульфа. Если послушать Абеляра, только их зависть стала причиной возникновения «дела по обвинению» Абеляра в ереси, именно они, подстрекаемые личными соображениями и желанием ниспровергнуть соперника, в конце концов добились его осуждения на соборе. Нет ничего более цепкого, неистребимого, уязвляющего, чем зависть бывших соучеников — это факт, истинность которого установлена опытным путем, и подтверждение этой истины мы видим ежедневно. Однако, если присмотреться ко всему данному «делу» внимательнее и осознать, что речь идет не о единственном, отдельно взятом факте из жизни Абеляра, станет ясно, что этот «эпизод» порожден не только и не столько соперничеством бывших соучеников. В этом «эпизоде», словно в зеркале, внезапно отражается и проявляется суть спора, завязавшегося вроде бы по недоразумению, но в результате его была «поставлена на карту» целая человеческая жизнь. Для нас, имеющих возможность воспользоваться своим знанием истории и прошедшим временем для того, чтобы по достоинству оценить значение тех событий, ясно, что идеи, вокруг которых разгорелся спор, «обогнали» не только то время, но в чем-то «обогнали» и «превзошли» самого Абеляра: драма жизни конкретного человека позволяет проследить направления исторической эволюции. И именно это делает Абеляра чрезвычайно интересным персонажем — ведь он, являясь героем великого любовного романа, не знающего себе равных, в области мысли был носителем некоего зерна, которое прорастет и даст побег, а тот в свой черед заколосится и вызреет, и весь процесс займет целое столетие, а значимость и этого зерна, и этого процесса смогли верно оценить лишь в наше время и никак не ранее.
Абеляр «определил свое положение» со всей возможной и желанной ясностью, объявив, что на Суассонском соборе он решил «исповедать и изложить свою веру, полагая выразить свои чувства и воззрения собственными словами, на свой лад». В своих трудах он сформулировал положения, граничащие с ересью; рассмотрение этих положений, интересующих исследователей только с точки зрения истории развития религиозных доктрин, в этой работе, пожалуй, оказалось бы излишним; кстати, Абеляр никогда не испытывал сомнений и без колебаний представлял свои труды на суд Церкви, а затем смиренно принимал любые решения этого суда, так что в нем не было ничего от упрямого еретика. Углубленные исследования, проведенные уже в наше время различными учеными, изучавшими историю философии, позволили как-то уравновесить и «привести к общему знаменателю» многочисленные разнообразные суждения и заключения по поводу его трудов, иногда очень поверхностные, направленные либо на то, чтобы осудить или разбранить Абеляра, либо на то, чтобы прославить и воспеть ему хвалу, — в зависимости от склонности их «авторов». Однако, как нам кажется, уже во времена Абеляра один из его современников, Оттон Фрейзингенский, дал довольно верную оценку его творениям, заявив, что Абеляр «неосторожно» смешал теологию и диалектику.