Элрик: Лунные дороги
Шрифт:
По неразумию я сосредоточил внимание на том, что происходило вдали, но не оглядел окружающую местность как следует. Ущелье сужалось. Тропа нырнула вниз и вывела на зеленую лужайку, укрытую легким снежком. Ее окружали скалы – возможно, когда-то это углубление было прудом или древним руслом реки. Я так сосредоточенно выворачивал шею, чтобы разглядеть людей на берегу, что попал впросак.
Я споткнулся, выронив оба узла – свой и Лобковица. Ноги заскользили, и я упал головой вперед.
Придя в себя, я обнаружил, что меня окружает большой отряд индейцев в полной боевой раскраске. Они появлялись из-за скал, сохраняя угрожающее молчание. И хотя внешностью они напоминали апачей или навахо, одежда их была как у индейцев, живущих в лесах, например ирокезов. Они явно намеревались убить меня. Но что-то в их облике казалось мне странным.
Когда они приблизились, с копьями и луками наготове, я вдруг увидел, насколько они малы ростом.
Я попытался сказать, что пришел с миром. Попытался вспомнить индейский язык жестов, который учил еще бойскаутом в Германии.
Но эти парни и не думали о мире. Коротышки выкрикивали непонятные ругательства и что-то приказывали мне. Вели они себя воинственно, но я не решался защищаться. Ни один из них не доходил мне даже до колена. Я попал в детскую сказку, в королевство эльфов!
Первое, что я сделал – вспомнил Гулливера; я засмеялся, однако брошенное копье, едва не угодившее мне в голову, не допускало двойственных толкований. Я все-таки решил попытаться избежать кровопролития.
– Я вам не враг! – прокричал я. – Я пришел с миром.
Мимо, словно пчелы, прожужжал целый рой маленьких стрел. Вряд ли они сознательно целились мимо. Я поразился тому, как плохо они стреляют – я ведь все-таки был довольно крупной целью. Индейцы явно перепугались. Сделав последнюю попытку урезонить их, я начал действовать, не задумываясь, без колебаний, с все возрастающим желанием уничтожать.
Я дотянулся рукой до спины и почти сладострастно выхватил из тяжелых ножен дрожащий, стонущий рунный клинок, ощутил черную шелковистую гладкость рукоятки, черная сталь ожила, почуяв кровь и души. Алые руны побежали по угольно-черному клинку, пульсируя и вспыхивая на стали, и меч завел свою жуткую, беспощадную песню. Мне показалось, что сталь бормочет какие-то имена, затем послышалась клятва мести. Благодаря этому мы с оружием стали еще ближе. Человек во мне ужаснулся всему этому и отстранился. А другая сущность внутри меня предвкушала восхитительный пир. Я каким-то ужасным образом слился с мечом воедино, черпая воспоминания из опыта Элрика из Мелнибонэ.
Я задохнулся от радости еще до того, как блестящий клинок забрал первую маленькую душу. Сильную маленькую душу. Они оказались беспомощными передо мной, но, несмотря на страх, не убежали. По крайней мере, не сразу. Крепкие тела облепили мои ноги, и мне пришлось взмахивать клинком с осторожностью, чтобы отсечь их конечности, охватывающие мои. Они вели себя так, будто дошли до предела и теперь им все равно, погибать или нет. Я начал наступать, прорываясь сквозь них, словно сквозь стаю крыс; они отступили, окружив то, что, по всей видимости, защищали.
Меня разбирало любопытство, хотя я продолжал убивать. Меч овладел моей волей. Он не собирался прерывать пиршество. И я понял, что он не остановится, пока не выпьет все души и не прогонит всю их кровь по моим жаждущим жилам. Часть меня наблюдала за моими действиями с сильнейшим отвращением, но она не могла контролировать ни жажду крови, ни руку, держащую меч. Я колол, резал, рубил – неспешно и уверенно, как человек, правящий бритву.
Маленькие люди проявляли чудеса бесстрашия, словно примирились с жестокой смертью, а может, даже стремились к ней. Они кидались на меня с томагавками и ножами, копьями и стрелами. Даже стреляли в меня из пращи живыми змеями. Я позволил им сражаться, раз таков был их выбор. Никакой яд не мог убить мелнибонийского аристократа. Нас вскармливают ядом.
Одним ударом меча, известного мне под именем Равенбранд, я сметал и змей, и стрелы. Он разил так быстро, что движения казались кровавой пеленой. Каменные дубины и короткие каменные мечи не могли даже поцарапать меня. Каждый пигмей умирал с воплем на устах, внезапно понимая, что его жизнь лишь подкрепляет меня. Убивая, я хохотал. Похищенная энергия переполняла меня, делая неуязвимым, подобно богам. Мне хотелось убивать все больше, и я радовался каждой новой похищенной душе! Пигмеи были малы – но почти что бессмертны, и их переполняла сверхъестественная жизненная сила. После грубых душ ононо кровь карликов приносила наслаждение. Она вливалась в меня до тех пор, пока я не почувствовал, что физическое тело мое больше не может удерживать ее, и сейчас она вырвется наружу.
Я продолжал драться и нападать. Хохотал над их мучениями и страхом. Убивал даже тех, кто пытался сдаться. Вдыхал сладость бойни. Большинство из них дрались с невероятной храбростью, предпочитая умереть отважно, так как знали, что смерть – это единственное их будущее.
Вверх-вниз поднималась моя рука и опускалась, движимая берсерковой жаждой крови, я преследовал воинов и продолжал убивать, даже когда большинство из них окончательно утратило боевой пыл. Остался лишь один отряд. Со щитами из буйволиных шкур и копьями с кварцевыми наконечниками они собрались вокруг пары больших валунов и, как и их павшие товарищи, явно намеревались стоять до конца.
Я поместил кончик лезвия между ног ближайшего воина и дернул вверх; острый как бритва меч аккуратно разрубил его на две части. Он скулил и дергался, точно кошка в руках живодера. Большинству пигмеев я просто отрубил головы. Тяжелая, четкая, механическая работа. Существа оказались намного плотнее и крепче, чем казались.
Наконец остался лишь тот, кого так защищали пигмеи. Он лежал между валунами на примитивных носилках. Умудренный жизнью старец. Вокруг него повсюду были свалены тела воинов. Никто не остался в живых. Маленькие безголовые трупы, словно зарезанные цыплята. Старику, окропленному кровью своего народа, было не меньше ста лет. Тонкая кожа его напоминала папиросную бумагу, пальцы – куриные косточки. Живой труп, мумия, освобожденная из бинтов, скорлупка, бывшая когда-то человеком, пожелтевшая и уходящая в небытие, которую никто не станет оплакивать. Но в глазах его еще горела жизнь, губы двигались, он с усилием шептал что-то сквозь боль, но я почти ничего не мог понять. Может, это искаженный старофранцузский диалект? Я давно понял, что в мультивселенной не стоит совершать ошибку, пытаясь определить язык.
– Неужели ты отберешь у нас последнюю честь, Среброкожий? – Он злобно посмотрел на меня, пытаясь поднять руку, которая трясла кровавую погремушку, украшенную черепами каких-то мелких животных. Ему оставалось лишь насмехаться. – Твой народ все у нас отобрал. Ты не оставил нам ничего, кроме позора, и мы заслуживаем смерти.
Он был слаб и смирился со смертью. Не было необходимости приканчивать его. Мне всегда претило убивать беспомощных, хотя в детстве из-за этого в Мелнибонэ надо мной все смеялись. Старик уже был трупом, он дышал с трудом, медленно и прерывисто. Несмотря на все его страдания, он продолжал шипеть на меня с носилок, на которых лежал.
– Я Ипкаптам Двуязыкий.
Он был сед. Жизнь вытекала из него, но не благодаря мечу, который я уже вложил в ножны.
– Все мои люди мертвы? – спросил он.
– Все, кого ты послал против меня. Зачем ты хотел убить меня?
– Ты наш враг, Бледный Ворон, и знаешь это. У тебя нет души. Ты хранишь ее в теле птицы. И убиваешь нас нашим же железом. Ты украл наши сокровища и узнал все, что мог, о страстях наших хозяев. Имеет ли значение, где мы теперь и с чем встретимся? Все дерзания людей гибнут благодаря их жадности и глупости. На нас лежит человеческое проклятие, и мы исчезаем из этого мира. Будут ли рассказывать в легендах о том, как мы обманули сами себя, уверенные в своем превосходстве? Пакваджи пришел конец. В этом мире неподдельно важны лишь голод и внезапная смерть…