Эмансипированные женщины

Прус Болеслав

— Нет, папочка, — ответила Мадзя. — Это воля божья!

— Правильно говоришь! — вмешался ксендз. — Выше воли божьей не будешь.

— А может, вы, панна Магдалена, не согласитесь принять это место? — заметил Ментлевич. — Тогда и уезжать не надо…

Майор посмотрел на него глазами, налившимися кровью, и молодой человек под этим взглядом заерзал на скамье.

— Ментлевич! Ментлевич! — сказал майор, грозя ему толстым пальцем. — Знаю я, Ментлевич, что ты во сне видишь…

— Даю слово, пан майор, — запротестовал тот в испуге.

— Да,

да! — настаивал майор. — Но только знаешь, что из этого получится? Вот что!..

И он поднес ему кукиш под самый нос, так что смиренный поклонник Мадзи даже отшатнулся.

— Так что же из этого получится? — спросила докторша, занятая своими мыслями.

— Кукиш, — заявил майор.

— Мадзя не поедет! — с радостью воскликнула бедная мать, хватая майора за руку.

— Отчего же ей не ехать? — с удивлением сказал старик. — Поедет в субботу.

— Вы же, пан майор, сказали, что нет, — ответила докторша.

— Э, да это я Ментлевичу сказал.

— Слово чести… — покраснев до корней волос, клялся Ментлевич.

— В субботу утром Мадзя поисповедуется перед обедней, которую мы отслужим за ее здоровье, — сказал ксендз, — ну и причастится…

— Боже, боже! И она должна ехать? — сокрушалась докторша. — Ведь и каникулы еще не кончились, да и сестру ей следовало бы повидать…

— Долг прежде всего! Надо о том думать, что кусок хлеба дает! — рявкнул майор, хлопнув кулаком по столу. — А вы, сударыня, не расстраивайтесь по пустякам, а то сделаете из девчонки слюнтяя. Надо так надо!

— Ясное дело! — прошептал доктор.

Мадзя присела к матери и обняла ее за шею.

— Знаете, мамочка, я очень довольна! Мне у вас хорошо, прямо как в раю, но я, мамочка, уже скучаю без дела. Да и прекрасно мне будет у этих господ, очень будет весело, ведь панна Малиновская такая благородная женщина. Жаль, что вы ее не знаете…

Но мать уже плакала, и Мадзя, опершись головой на материнское плечо, тоже начала плакать. У ксендза в глазах стояли слезы, доктор сосал дешевую сигару, пан Ментлевич склонился над столом, а кухарка ревмя ревела на кухне.

Увидав это, майор поднялся со скамьи и со словами:

— Я сейчас… — направился в глубь сада, на ходу вытаскивая из кармана фуляровый платок.

Мадзя чувствовала, как мучительная судорога сводит ей лицо, сжимает горло, медленно подступает к сердцу. Но она стала успокаивать мать:

— И чего это я? Ну не смех ли? Нет, вы только послушайте, мама, что я вам скажу: представьте себе, что у вас с папой не один, а два сына. Здислав уже устроен, а я, младший сын, только должна начать зарабатывать себе на жизнь. Боже мой, какой это грех горевать в такую минуту! Сколько людей не имеют работы и напрасно ищут ее. Они бы несколько лет жизни отдали за любую работу; а я такая счастливая, что без труда получила место, и — реву! И вы, мама, тоже… Правда, ваше преподобие, это грех? Мамочка, я говорю совершенно серьезно…

— Ты говоришь, как христианка, — поддержал Мадзю ксендз.

— Все

это бабьи церемонии, — подходя к беседке, сказал майор, у которого нос стал совершенно сизым. — Вместо того чтобы бога благодарить, да девчонке уши надрать, чтобы хорошенько занималась с ученицами, вы ревете так, точно у вас палец нарывает. Скоро станете расстраиваться, когда муж к больному в деревню поедет.

— К больным ездит только ксендз со святыми дарами, а доктор ездит к пациентам, — прервал его ксендз.

— Вы, ваше преподобие, своих служек учите церковной службе, а мне не указывайте! — размахивая трубкой, отрезал рассерженный майор.

— Мадзя, принеси-ка шахматы, — сказал доктор.

— Я вам помогу, — вызвался Ментлевич.

— Ментлевич, ну-ка посиди! — рявкнул майор, стуча трубкой по скамье. — Он поможет ей принести шахматы, слыхано ли дело! Я тебе как-нибудь такое учиню, что ты сразу перестанешь за девками бегать!

— Что это вы там, пан майор, учинять собираетесь? — заметил ксендз. — А еще обижаетесь, когда вас поправляют!

— Чертов поп! — проворчал майор, высыпая на доску фигуры. Однако тут же смолк, заметив, что ксендз смотрит на него так, точно сейчас обидится и не станет играть в шахматы.

Вечер прошел не так весело, как обыкновенно. Ксендз делал ошибки, а майор не поднимал шума, только тихо ворчал, что не сулило ничего хорошего. Ментлевич с затуманенными глазами рассказывал вполголоса доктору, что не находит в Иксинове приложения для своих способностей; доктор сосал потухшую сигару и слушал его, глядя в потолок беседки, увитый густыми листьями. Мадзя стала было прохаживаться по саду, но почувствовала, что совсем расстроена, и решила наконец пойти прогуляться за город.

«Схожу на кладбище, — сказала она себе, — попрощаюсь с бабушкой».

Она нарвала в саду цветов, сделала два букета и, выйдя по переулкам за город, направилась по дорожке через поле.

Надвигался вечер. На холме раздавались крики пастухов, гнавших скотину в город: по дороге, между темными стволами лип, катились воза со снопами. Время от времени полевой кузнечик выскакивал у Мадзи из-под ног или баба, тащившая в рядне охапку травы, приветствовала ее словами: «Слава Иисусу Христу!»

Дорожка вывела Мадзю к кладбищу, и девушка вспомнила, что в этом месте Цинадровский обычно перескакивал через ограду, когда шел на свидание с панной Евфемией или прощался с нею.

— Бедняга! — сказала про себя Мадзя, сворачивая к кладбищенским воротам. — Надо за него помолиться. Обе мы забыли о нем, а ему, может, больше, чем другим, нужна молитва», — прибавила она, не без горечи думая о панне Евфемии.

Самоубийц хоронили в углу кладбища, отделенном кустами можжевельника, терна и шиповника. Немного там было могил: спившегося бондаря, служанки, которая покончила с собой из-за ребенка, да Цинадровского. Одна могила ушла уже в землю, другая поросла высокой травой, а третья, у ограды, была совсем свежая.