Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Нет, вы будете моим сотоварищем! Я у вас буду учительницей, — с жаром говорила Мадзя. — Ах, как все хорошо сложилось! Какая счастливая случайность!
Панна Цецилия снова смутилась и, схватив Мадзю за руку, торопливо сказала:
— Это все сплетни, уверяю вас. Невестка вовсе не прогоняла меня из дому, она так деликатна!
Мадзя слушала ее с удивлением, а панна Цецилия продолжала:
— Она только сказала мне, что, с ее стороны, это очень разумный шаг отдать двух старших девочек к вам в пансион. Другие семьи, чьи дети учились у меня вместе с нашими, тоже предпочитают отдать их в пансион, и правильно делают! Вот я и решила, — не невестка, упаси бог! —
— Ах, как я рада, что вам пришла в голову эта идея, — ответила Мадзя. — Вот увидите, теперь нам удастся открыть пансион.
— Вы правы. Когда я десять лет назад хотела открыть здесь пансион…
— Вы? — прервала ее Мадзя. — Почему же вы не открыли?
Панна Цецилия печально покачала головой.
— Много было причин, — ответила она. — Не было учениц, не было учительниц.
Мадзя вздрогнула.
— Не было средств.
У Мадзи запылали щеки.
— Да и храбрости у меня не хватило, — продолжала панна Цецилия. — Невестка до сих пор надо мной смеется, и совершенно справедливо! «Как могла ты, Цецилия, — говорит она мне, — с твоим характером мечтать о пансионе?» И невестка права: работать я могу, но устраивать, руководить, собирать средства… Да я бы сошла с ума при первой же неудаче, а ведь они так возможны, когда берешь на себя ответственность за десятки людей…
Слушая признания панны Цецилии, Мадзя чувствовала, что у нее голова кружится и замирает сердце. К счастью, вошел отец, и панну Цецилию словно подменили: она оробела, забеспокоилась, на вопросы стала отвечать односложно и, наконец, простилась с Мадзей и доктором.
После ее ухода, вернее бегства, доктор сказал дочери:
— У тебя, кажется, уже нашлась помощница, и к тому же хорошая. О лучшей ты и мечтать не могла.
— Папочка, а откуда вы знаете, зачем она ко мне приходила?
— Об этом весь город знает, — ответил доктор. — Аптекарша хочет обучать своих дочек у тебя в пансионе и вот уже несколько дней устраивает учительнице, родной сестре своего мужа, такие сцены, что бедная панна Цецилия должна бежать из дома куда глаза глядят. Так же, как ты хочешь уйти от нас.
Мадзю бросило в холод.
«Что же это будет? — думала она со страхом. — Я еще толком не знаю, открою ли пансион, а тут оказывается, я уже обязана это сделать! Не могу же я бросить панну Цецилию, которая из-за меня теряет место!»
— О чем это ты задумалась? — спросил отец, кладя ей на голову руку.
Мадзя ни за что не сказала бы отцу о новом своем огорчении: таким тяжелым оно показалось девушке, что у нее не хватило мужества открыться отцу.
Она опустила глаза, избегая светлого взгляда отца, и машинально спросила:
— Кто она, эта панна Цецилия? Она производит странное впечатление.
— Это очень хорошая и умная женщина; в молодости она была учительницей, потому что надо было помогать брату, сегодня она учительница, потому что надо воспитывать его детей, а потом она тоже будет учительницей, потому что не захочет сидеть на шее у невестки.
У Мадзи дух замер.
— Папочка, а почему она не вышла замуж? Неужели никто не захотел жениться на такой красавице?
Доктор махнул рукой.
— Каждая женщина может выйти замуж, и, уж во всяком случае, у каждой есть поклонники. Были они и у панны Цецилии, даже еще два года назад.
— Так в чем же дело?
— Она не такая, как все, — задумчиво ответил отец. — Потеряла
— Он ее бросил? — сдавленным голосом спросила Мадзя.
— Погиб. Бывают такие женщины.
Этот вечер взволновал Мадзю: перед глазами ее стояла панна Цецилия. Значит, можно быть хорошей и красивой и все же несчастной? Можно любить и потерять любимого? Можно преданно, даже самоотверженно служить, и — лишиться службы? Можно иметь диплом, обладать знаниями, строить смелые планы и — в результате оказаться обездоленной и смешной? Боже правый, каким же ты создал мир!
«Что же мне теперь делать? — думала Мадзя. — Если панна Цецилия при своих талантах не отважилась открыть здесь пансион, то разве мне удастся это сделать! Учениц мне обещают, но сколько их в самом деле отдадут в мой пансион и за сколько будут регулярно платить? А где взять учительниц? Правда, у меня есть триста рублей, но у пани Ляттер были тысячи, и все же… Надо быть сумасшедшей, чтобы выступать с подобными планами и вести переговоры!
Однако на следующий день пришли письма из Варшавы, которые Мадзя приняла с беспокойством, но прочла с радостью. Дембицкий ответил, что она может получить частные уроки, которые дадут ей в месяц около сорока рублей, только придется бегать по городу. Панна Малиновская сообщала, что она может предложить ей в одном доме место постоянной учительницы к двум девочкам, которые учились у пани Ляттер.
Глава двадцать вторая
Цена успеха
Следующая неделя была для Мадзи самой счастливой в Иксинове. Из бесед с родителями она убедилась, что у нее может быть человек пятнадцать — двадцать учениц, все они запишутся в приготовительный класс и будут обучаться школьным предметам по мере необходимости и в зависимости от развития. Родители соглашались на это, понимая, что на первых порах иначе и быть не может. Платить они должны были, исходя из такого расчета, чтобы доход пансиона составлял в месяц шестьдесят — восемьдесят рублей.
Некоторые хотели сразу внести деньги за четверть, даже за год или дать письменные обязательства. Однако этому воспротивился доктор Бжеский; он заявил, что ничего верного еще нет и что окончательно вопрос будет решен в начале августа.
Каждый день приносил добрую весть. То появлялась новая ученица, то забегал Ментлевич и сообщал, что уже получена ореховая краска для парт, то Зося, которая проводила каникулы у одной из подруг, сообщала родителям, что на последнюю неделю приедет домой показать, как она потолстела и какой стала румяной.
Даже Здислав, который не любил писать письма, прислал письмо, причем адресовал его Мадзе. Сообщив, что у него прекрасная служба на ситцевой фабрике, он закончил письмо следующими словами:
«О твоем плане открытия пансиона могу сказать только одно: мне жаль тебя, потому что взрослые барышни в отдельности довольно милы, но целая куча подростков это, наверно, скучно! Ты просишь у меня указаний — что же я могу тебе посоветовать? В институте мне с утра до вечера твердили, что человек должен всем пожертвовать для общества; на фабрике я с утра до вечера слышу, что человек должен приложить все силы, чтобы сколотить состояние. Поэтому у меня сейчас два взгляда на жизнь. А так как от „любви к человечеству“, „труда для общества“ и т.п. у меня вылезли локти и сапоги каши просят, как знать, не стану ли я делать деньги? Во всяком случае, я похож на осла между двумя охапками сена или на Геркулеса, и ты должна понять, что в состоянии такого душевного разлада я ничего не могу тебе посоветовать…»