Эми и Исабель
Шрифт:
Итак.
Они отправились на прогулку. Они шли по картофельным полям, и там стоял земляной запах оранжереи. Полная луна сползла к горизонту, будто под собственной тяжестью… Ей хотелось высказать несказанное, но она не находила слов… Она понимала, что это неправильно. Но ей было все равно — и в этом-то все дело… Ну, не совсем все равно, но она не хотела об этом думать. Потому что она была так счастлива! И готова была заплатить любую цену! Она была счастлива, как никогда прежде.
На следующий вечер они снова отправились на прогулку. И он поцеловал ее в лоб и сказал, что никто никогда не должен об этом узнать. Она любила его. О боже, как же она его любила! Она хотела сказать ему, как сильно
Она никому и не сказала. И кому она могла рассказать? Но на выпускном вечере она должна была выступить с небольшой речью, стоя на лугу перед школой жарким июньским днем, одетая в белое льняное платье. Когда она вернулась домой, ее стошнило, вырвало прямо на это белое платье, и с тех пор его уже было не надеть. Мать решила, что это нервы, и не ругала за испорченное платье. Мама была очень добрым человеком. (Очередной кусок туалетной бумаги был передан Исабель.)
Но ее вырвало и на следующий день, и потом, и в конце концов она призналась матери во всем. Обе плакали, сидя в гостиной, держась за руки. На следующий день они пошли к пастору, и когда они сидели у него на диване, лучи солнца падали на серый ковер, и Исабель навсегда запомнила, что он был на удивление грязным, — ну разве не смешно, что такое запоминается навсегда? В середине беседы она еще думала, почему никто не пылесосит пасторский ковер. Пастор ходил взад-вперед, засунув руки в карманы бежевых брюк в мелкую зеленую полоску. «Пути Господни неисповедимы, — сказал он, — и да будет воля Его».
Мать заботилась о ребенке, пока Исабель каждый день ездила в колледж в Горхеме. И это было необычно, потому что после занятий, когда студенты звали ее на кофе, она всегда отказывалась и неслась домой. Никто в колледже не знал, что у нее есть ребенок. («А Джейк Каннингем так и не узнал?» — спросила Бев. «Да, — подхватила Дотти, приподнявшись на подушках, — так Джейк Каннингем не знал?»)
Он знал. Мать позвонила ему в Калифорнию. Эвелин взяла трубку. Представьте себе, что Эвелин чувствовала в тот день.
И именно этого она не могла себе представить, вот что удивительно. Но представила сейчас — вот ты стоишь на кухне, думая, что бы приготовить на ужин, исследуешь содержимое холодильника — и звонит телефон. Вот твой мир в полном равновесии, минута — и он летит кувырком. («А что же этот Джейк сказал? — требовательно спросила Бев. — Что сказала эта скотина?»)
Что он сожалеет. О, он ужасно сожалеет, конечно. Если возникнут проблемы с деньгами, то он сразу же, только дайте знать. Но они не собирались брать у него деньги. («Конечно нет», — сказала Дотти, она казалась проснувшейся и свежей, как будто транквилизатор возбудил ее, вместо того чтобы угомонить. «Ерунда, — сказала Бев, — я бы его до нитки».)
Нет, это был ее долг, самой Исабель. И долг ее матери, хотя это было несправедливо. Совершенно несправедливо, и мать этого явно не заслужила. («Что ж, жизнь несправедлива», — обобщила Дотти.) Но уже в январе мать умерла. Она легла спать однажды, чувствуя боль в животе и небольшую тошноту, как она сказала, и умерла во сне от сердечного приступа. Исабель всегда думала, что ее убил стресс. («Люди и не с такими стрессами живут до ста лет», — заверила ее Толстуха Бев.)
Так что она бросила колледж. Она запаниковала не на шутку. Ей было необходимо заботиться о ребенке, и она очень хотела замуж. В маленьком городке мужа найти было невозможно, так что она продала материнский дом и переехала в Ширли-Фоллс, ниже по течению реки. Даже пастор уговаривал ее не делать этого. Но она думала, что в Ширли-Фоллс у нее больше шансов найти мужа.
Конечно, она ошиблась. В минуту
Но что случилось, то случилось.
Вот такая история.
Все трое сидели в задумчивой тишине, еле заметно кивая то друг другу, то полу. Вдалеке было слышно, как автомобиль проехал мимо по шоссе.
— Джейк умер незадолго до того, как я переехала в Ширли-Фоллс, — добавила Исабель, подумав.
— Неужели тоже инфаркт? — спросила Толстуха Бев.
Исабель кивнула:
— На поле для гольфа.
— Хоть святых выноси, Исабель, — заметила Дотти. — Ты знаешь кого-нибудь, кто попал под машину? Выпил яд? Свалился с лодки и утонул?
Они смотрели друг на друга. У Бев расширились глаза.
— Но я никогда не думала об Эвелин, — Исабель продолжила через минуту, — я никогда не думала о ней.
Она посмотрела на Дотти, будто извиняясь.
— Ладно, — сказала Толстуха Бев, закуривая, — сейчас лучше подумать об Эми.
В конце концов Исабель осталась единственным человеком в доме, кто не принимал валиум.
Бев в последнюю минуту решила: так много выяснилось в течение вечера, что ее одурманенное сознание вряд ли когда-либо сможет все это вместить, особенно в этой крохотной гостиной Исабель, и поэтому, когда Исабель наконец пожелала им доброй ночи и все щеки зарумянились, потому что обе женщины прижались к ней, чтобы поцеловать, Бев, ставя пузырек рядом с диваном, где сидела Дотти, взяла себе одну таблетку. А потом, когда Бев вышла из ванной, намереваясь чуточку пошептаться с Дотти и обсудить рассказ Исабель, Дотти уже спала так крепко, будто ее оглушили.
Она спала сидя и даже глазом не моргнула, когда Бев осторожно уложила ее на диван, подсунув подушки под голову и накрыв пледом.
Сама Бев расположилась на матрасе, который Исабель принесла раньше из комнаты Эми и положила посреди гостиной прямо на пол. Бев нашла, что ей на нем вполне сносно. Через несколько минут оказалось, что колыбельная валиума работает. Господи, как хорошо, что она не пользуется им слишком часто. Тем более что от валиума бывают запоры. Кто бы мог подумать, что Исабель Гудроу… жизнь — забавная штука… Уолл и Браун после всех этих лет… Выставил себя дураком.
Наверху Исабель лежала без сна в кровати рядом с Эми, прислушиваясь к ее дыханию. Запах сигаретного дыма, проникая с лестницы, напомнил ей, не сильно огорчив, о церковных ужинах, в которых она принимала участие вместе со своими родителями в детстве, когда, откушав за ломберными столами в подвале церкви, мужчины курили, обсуждая урожай и трактора, в то время как женщины варили кофе в больших серебряных кофейниках и угощались разнообразными печеньями и пирожными. Это были те самые женщины, которые через несколько лет будут приносить запеканки на поминки матери в первые дни после похорон. Это был добрый поступок с их стороны, думала сейчас Исабель. Ей казалось (что это было? а… храп Толстухи Бев), что доброта — один из величайших даров Божьих. Что люди, очень много людей, сохраняют в себе способность быть добрыми, и это подвластно лишь Божьим неустанным трудам. Как добры были сегодня к ней эти женщины, спящие сейчас внизу! Как добры были полицейский, и врач, и тихий аптекарь (она помнила только что-то большое в белом халате). До чего же добры могут быть люди!