Эми и Исабель
Шрифт:
— Он был женат, Дотти. Женатый человек с тремя детьми. — Исабель посмотрела на подруг с выражением полной искренности и встретила удивление на бледных, усталых лицах. — И я хочу, чтобы вы знали, что я была невинна… в полном неведении… обо всем таком. Мне кажется, я мало что понимала. Я никогда не занималась этим раньше, я имею в виду — быть с кем-то. Но я знала, что мы делаем непозволительное. Я знала это, Дотти. — Исабель посмотрела на пол. — Я дошла до конца, и сделала это, потому что сама хотела.
Долгое время все молчали, а потом Исабель добавила, как будто вспомнила только что:
— Он был лучшим другом моего отца.
Толстуха Бев шумно дышала, вжимаясь в кресло, будто ей было необходимо распределить вес максимально удобно, чтобы все это переварить.
— Другом, — повторила она.
И тут же
— Исабель, я ненавижу Алтею Тайсон, но не тебя. Если ты именно этого боишься.
В какой-то степени Исабель действительно боялась, но не только этого. Она боялась этого с тех пор, как они ехали вместе домой после работы. И после короткого разговора на кухне у Дотти боялась, что она, Исабель Гудроу, причинила такую же боль другому человеку. Прежде с ней такого не случалось.
На самом деле — никогда. Она редко думала об Эвелин Каннингем, во всяком случае, думала без симпатии. Это изумляло Исабель сейчас, казалось невероятным. Как она могла так долго жить, не признавая, что она могла разрушить, да нет — разрушила жизнь Эвелин Каннингем? Как год за годом Эвелин Каннингем оставалась для Исабель не более реальной, чем картинка в журнале?
А ведь это была женщина во плоти, и она частенько вставала ночью к больному ребенку, запихивала в стиральную машину мужнину грязную одежду, готовила обеды и ужины, мыла посуду и воображала (среди ночи, несомненно), как ее муж расстегивал штаны и взбирался на Исабель Гудроу в каком-то в поле посреди картофельной ботвы. И эти мысли, пожалуй, преследовали ее много лет. Каково это — знать, что муж умер, дети выросли, а другая женщина воспитывает ребенка от ее мужа — мужа, которого она, Эвелин Каннингем, любила и с которым прожила день за днем многие годы. Каково ей было знать это?
— Расскажи нам больше, — попросила Дотти.
Но Исабель не хотела. Какие слова она может найти? Она перевела взгляд с Дотти на Бев и с изумлением обнаружила, что обе смотрят на нее ласково.
— Эми знает? — спросила Бев, когда поняла, что продолжения не будет. — Эми знает обо всем этом?
Бев подняла брови, почесывая голову толстым пальцем, и снова завозилась в кресле.
Исабель, мотая головой, почувствовала себя как после болезни — настолько обессиленной, что, случись в доме пожар, она не смогла бы двинуться с места. Болела спина, и руки саднили от плеч до запястий, до костяшек пальцев, а пальцы бессильно лежали на коленях.
— Если бы я могла объяснить… — Она запнулась, и обе подруги кивнули. — Мои родители были хорошие люди, — сказала она наконец, как бы говоря из глубин болезни, от которой пересохло во рту, — ужасное, незнакомое ощущение.
Она была не из тех людей, которые жалуются на детство. Она действительно хотела бы подчеркнуть, что ни в чем не винит родителей, но вдруг залилась слезами. («Все в порядке, — сказала мягко Толстуха Бев, — продолжай».)
Ее родители тяжко трудились, ходили в церковь каждое воскресенье. Они учили ее различать добро и зло. Ее мать была застенчива, и родители так и не обзавелись многочисленными друзьями, но несколько друзей было, конечно (Толстуха Бев кивнула ободряюще), Каннингемы например. И как она уже сказала, Джейк был лучшим другом ее отца. Они росли вместе — два мальчика из города Западный Майнот. Джейк женился на женщине по имени Эвелин, которая работала в больнице. Она была то ли медсестрой, то ли еще кем, Исабель не была уверена в ее образовании, но Эвелин еще работала некоторое время после свадьбы, а потом уволилась из больницы и родила троих детей подряд. Исабель было лет десять, или что-то вроде того, когда Каннингемы стали заходить к ним иногда по выходным, приезжая из Западного Майнота со всеми своими детьми в придачу. Исабель спрашивала себя, завидовала ли ее мать тому, что у Эвелин было трое детей, — сама-то она не могла больше рожать, но теперь уже не узнаешь, а в те времена она об этом не думала.
Каннингемы переехали в Калифорнию. Джейк занялся кровельным делом, и, по-видимому, удачно. Но Исабель и в этом не была уверена. Они присылали друг другу рождественские открытки.
Потом, когда Исабель было двенадцать лет, ее отец умер («Вот как, — пробормотала Бев, — я понятия не имела») в своем автомобиле на заправочной станции, пока бак заполнялся бензином. («Так жалко», — сказала Дотти, сморкаясь.) Да, было тяжело. Но в детстве все переносится не так ужасно, ты принимаешь все, как есть, сначала шок, потом красивые похороны, Исабель навсегда запомнила, как много людей пришло. Джейк Каннингем прилетел из Калифорнии, Эвелин не смогла из-за детей, конечно, и все эти люди жалели Исабель. Она чувствовала себя главным участником похорон. И они пели «Господь — могучий наш оплот», этот гимн и сейчас — ее любимый, его слова утешают Исабель… но она слишком отвлеклась, речь ведь не об отце…
Так. Она сделала глубокий вдох. Короче говоря. Вот после похорон стало тяжело. Месяцем позже, когда перестали звонить, когда перестали упоминать ее отца. («Да, — сказала Бев, кивая, — это как водится, да?») Она заботилась о матери, а мать заботилась о ней. Но они редко покидали дом, в церковь ходили, конечно, или к родственникам, жившим неподалеку. Исабель старательно училась, у нее были хорошие отметки. Она решила стать учителем. Начальных классов, потому что там дети учатся читать и хороший учитель может многое, ну, понятно. Мать гордилась ею. Ох, как же они любили друг друга! Исабель говорила все громче, глаза заморгали, прежде чем разразиться слезами, и все же, если сказать правду, печальную правду, в ее памяти те годы слились в один длинный, пасмурный воскресный день. И она не знала почему, ведь она бы все отдала, лишь бы только побыть вместе с матерью еще хоть разок. И тогда все оказалось бы не таким ужасным.
Она сегодня разбила материнский фарфоровый кувшинчик для сливок, смахнув его с кухонного стола нечаянно. («Что-что, лапушка? — Толстуха Бев наклонилась вперед. — Разбила что, дорогуша?») А ведь это была частичка ее матери, которую осторожно прятали в кухонный шкаф, а теперь ее больше нет. (Слезы катились по лицу Исабель.) Она всегда думала, что кувшинчик перейдет к Эми когда-нибудь и будет храниться в ее доме, но теперь он исчез. («Надо бы передавать туалетную бумагу по кругу», — сказала Бев, протянув рулон Дотти, и Дотти повиновалась, отматывая длинную полосу для Исабель.)
Ну какая разница. Исабель шумно высморкалась, вытерла глаза. Так или иначе, она получала хорошие оценки и в итоге окончила школу лучшей в классе, чем мать гордилась. («Еще бы», — одобрила Дотти, на всякий случай передавая еще один кусок туалетной бумаги.) В классе учились тридцать три человека — небольшая школа, но тем не менее. («Не важно, — сказала Бев твердо. — Все знают, что ты умная. И ты должна этим гордиться».)
Мать любила шить. Она сшила ей красивое белое льняное платье для выпускного вечера. Но поторопилась. Потому что за шесть недель до того в один прекрасный майский день (магнолия расцвела у крыльца — она запомнила это и то, как пчелы бились в дверь) Джейк Каннингем возник из ниоткуда. Он приехал на Восточное побережье по делам, свернул, чтобы проведать Исабель и ее мать, и, о, они были счастливы видеть его! «Входите, входите, — сказала мать. — Как Эвелин и дети?» — «Прекрасно, все прекрасно…» У Джейка Каннингема были серые и очень добрые глаза. Он улыбался всякий раз, когда смотрел на Исабель. И он починил крышу. Он отправился в магазин пиломатериалов, и вернулся с досками, и поднялся по лестнице, и залатал дырки в крыше. Это было замечательно — в доме появился мужчина.
Он сидел на кухне, пока они готовили обед, положив руки на стол — большие руки, покрытые светлыми вьющимися волосами, и Исабель, вытаскивая булочки из печи и кладя их в корзинку, была счастлива. Она не знала до этого дня, как она несчастна, а теперь она стала счастливой, и его глаза, думала она, были немного грустными и очень, очень добрыми. И он по-прежнему улыбался, стоило ей на него взглянуть.
Мать устала от всех этих переживаний и рано легла спать в ту ночь. Исабель и Джейк сидели в гостиной. Она всегда будет помнить об этом. В это время года вечера удлиняются, и как раз стемнело, когда мать ушла спать. «Зажгите лампу», — сказала мама, выходя из комнаты и ничего не подозревая. Но они не зажгли. Они сидели на диване лицом друг к другу, не касаясь руками, и тихо переговаривались, улыбались, опускали глаза, поглядывали в окно, наблюдая, как комната наполнялась нежной весенней темнотой. На Джейке была полосатая рубашка, ну, это не имеет значения, но ей хотелось вспомнить все до мельчайших деталей. Во всяком случае, была полная луна, ночь, и ночное небо через открытые в гостиной окна мерцало прекрасно и загадочно.