Эмигрант с Анзоры
Шрифт:
– Мне кажется, ты узнал, что такое грусть.
– Нет, – сказал мальчик, – я люблю.
– Это одно и то же, – возразила Сэйн. Вдруг зазвучала музыка. Мальчик отошел к краю сцены и запел…
Мое сердце так и подпрыгнуло. Он пел:
Я строю воздушные замки,Хрустальные города.Живет в глубине моей памятиЛазоревая звезда.Над берегом океана,Где ласковая волна,ЗвездаВот так, Арни, подумал я. Нет, плакать было бы глупо… идиотизм просто. Только вот так радостно знать, что ты живешь здесь, на Квирине. Ведь когда-нибудь и я погибну, и от меня, наверное, останется, еще меньше – от тебя хоть песни остались. Тебя знают и помнят. Даже, наверное, твое имя будет стоять мелкими буквами внизу афиши, но даже если и нет, какая разница, эта песня – ты…
Почудилось, будто кто-то прикоснулся к моему плечу. Я обернулся. Нет, никого. Ерунда какая-то… Зал пустой. Только сзади, в двух рядах позади меня сидит незнакомая женщина. Нет, где-то я, вроде, ее видел.
Несчастье мое – я строюВоздушные города,И вечный мой крест надо мною – Лазоревая звезда.На сцене действие шло дальше. Сэйн и мальчик уже сидели вместе на трапеции и о чем-то говорили. Я медленно обернулся назад.
Она. Только слишком уж постарела… Боже мой, и вот из-за этого я так сходил с ума?
Да она вовсе и не так уж красива. Просто я был тогда еще совсем щенком. Да она же просто вульгарна… Искусственно тонкие брови – в ниточку, волосы, на этот раз черно-рыжие, как-то хитро выкрашенные, сверкающая серебряная нить вдоль носа. Она смотрела на меня. И вдруг моргнула, сделала странное движение лицом – узнала. Узнала, но ничего не сказала. Занавес с шумом стал закрываться. Я выбрался из ряда и подошел к Аделаиде.
– Привет. Узнаешь?
– Здравствуй, ско, – она лениво протянула мне руку. Я схватил ее и чмокнул в запястье. Сел рядом.
Как она постарела… или она и тогда была уже старой? Во всяком случае, старше меня, это точно. И даже не объяснишь, в чем это выражается, кожа по-прежнему гладкая и безупречная, глаза блестят, одета по-молодежному – в коротком кожаном костюмчике, грудь полуобнаженная, серебряные полоски и стрелки в кожных отверстиях. Не знаю. Просто, какая-то она… поношенная, потрепанная, как старая вещь.
Старая вешалка… тьфу ты, чего это я?
Аделаида, судя по всему, вовсе не чувствовала себя старой вешалкой. Жесты, интонации, манеры – все было по-прежнему выверенным и точным. Вот только мне это уже казалось дешевым актерством.
– Ну как? – спросил я, – смотришь спектакль?
– Я в отборочной комиссии, – пояснила Аделаида, – будем проводить театральный конкурс. Наблюдаю…
– Вот как, – я был удивлен. За одну секунду я узнал о ее жизни больше, чем за месяц нашего странного и страстного знакомства, – ты, значит, театральный критик.
Аделаида лишь улыбнулась криво.
– Прости, – поспешно сказал я, – я забыл, что ты сама по себе. Ну и что ты думаешь об этом спектакле?
Аделаида пожала плечами.
– Тебя это интересует?
– Да. Пожалуйста, выскажи свое мнение. Меня оно интересует.
– Любительская вещь, – сказала Ада, – во всех смыслах любительская.
– А мне понравилось, – сказал я честно, – песня хорошая. И вообще.
– Вполне естественно. – Аделаида криво улыбнулась, – ну и чем ты теперь занимаешься, ско?
– Летаю, – сказал я, – а ты? Замуж вышла?
– Я? – Аделаида рассмеялась как-то ненатурально.
– Понятно.
– Что тебе понятно? – она словно ощетинилась, и вдруг мне стало жаль ее. Показалось, что ей очень плохо… она ищет утешения, и не может, боится его принять. Захотелось сказать ей хоть что-нибудь хорошее.
– Я тебя часто вспоминал. А ты – помнишь?
– Помню, – сказала она неожиданно. И вдруг до меня дошло – что-то сломалось в ней, в ее заведенном механизме отработанных жестов и ответов. Так она не должна была сказать… так – слишком искренне. Неужели помнит? Правда? Ведь я же был совсем мальчишкой.
– Ада… – я посмотрел на нее.
– Ты изменился, – сказала она вдруг.
– Да. Конечно, – я положил ладонь на ее обнаженное осыпанное серебром предплечье. Аделаида отобрала руку.
– Видишь ли, Ланс… ты стал теперь настоящим ско. Тогда у тебя был еще какой-то шанс, а теперь…
И она снова заговорила о том же, будто расстались мы только вчера. Человек должен быть просто человеком. Просто мужчиной. Просто женщиной. Не мужем, не эстаргом, не работником культуры, а просто – мужчиной… Короче говоря, то же самое, что я слышал от нее несколько лет назад. Почти в тех же самых словах. И смутно мне припомнилось, что нечто подобное я читал где-то в Сети. Статья какая-то на этические темы…
Ада говорила, а мне было уже не жаль ее. Не жаль, и не злился я на нее, и не любил. Мне стало просто скучно. И пять лет назад она говорила это. И сейчас говорит. И в старости, наверное, вылезет на трибуну, заслуженный искусствовед или там критик, и повторит ту же самую мысль, может, единственную, которая родилась у нее в голове за всю жизнь, а может, даже и не родилась, а была где-то прочитана и освоена как собственная. А со мной что? Да я, имея мало времени на чтение, и не отличая любительского спектакля от профессионального, ползая на пузе в грязи и расплачиваясь за каждый шаг своей и чужой кровью, за эти годы пойму и осознаю очень много, и полностью сменю мировоззрение, и буду падать и подниматься снова, и набираться мудрости, и может быть, у меня будут дети, и что-то останется и для них, когда я исчезну из этого мира…
Навстречу мне между рядами шла Сэйн – она уже переоделась в легкий синий брючный костюм. Я протянул Аде руку.
– Ну пока. Я пошел.
Ада так раздухарилась, что даже и руки мне не подала. Я пожал плечами и двинулся к Сэйн.
– Ара!
– Ара, Ланс. – Сэйн озабоченно полезла в сумку. Мимоходом сказала Аде «Здравствуйте». Вынула пленки в футлярчике и протянула мне. Я положил пленки в карман.
– Пойдем. Ты домой? Пройдемся до стоянки, да? Я заберу малыша, он тут, в группе.