Эмигрант с Анзоры
Шрифт:
– Акман, – сказал я, когда песня закончилась, – а вы не могли бы, ну… перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы… у меня один друг тоже писал.
Акман подумал.
– Я вряд ли смогу, – сказал он, – я ведь не поэт, в общем-то. Мне пришла песня – я записал. Но на Квирине есть замечательные переводчики… ты найдешь обязательно! Поговори с ними, я думаю, они возьмутся. Ваш язык не так уж далек от линкоса.
Акман снова ударил по струнам и запел «Дистар эгон». Самая известная, наверное, песня на Квирине.
Идет отсчет,И стрелки падают назад.И отражает циферблатРазогревающий каскад,И ток в сплетенье.Рица подпела тоненьким чистым голоском, не отрываясь от работы. Получалось у них очень красиво. А я слушал.
И в мире ночь.И звездам хочется звенеть,Но там, где ярче звездный свет,Там ближе смерть.И нам не спетьВ ее ладоня.Не надо – о смерти. Не надо…
Впрочем, может быть, они знают о смерти не меньше, чем я. (И не больше – что может знать о смерти живой человек?)
Им было очень больно умирать. Арни – я знаю это точно. Я был с ним в ту ночь. Только я ее пережил, а он – нет. Таро… невыносимо, невозможно думать о том, что вот это, хорошо знакомое тебе лицо, тело – отдано муке и смерти. Ведь они живые! Они ходили, говорили, смеялись… за что это им?
Когда я лег, вспомнилась сенка. Уже не мучительно, легко так вспомнилась, но если бы сейчас под рукой была – я бы курнул.
Это было самое жуткое, то, что отравило мне все пребывание у Леско. Зато немного приглушило душевную боль. Я решился на второй день у Леско попросить сенки, но он сказал:
– На Квирине наркотики запрещены, так что, Ланс, извини, но придется тебе отвыкнуть.
– Так это же разве наркотик? – удивился я. Леско только покачал головой и вызвал Нилле.
Тут же мне была прочитана лекция о том, что такое наркотики, в том числе, легкие, чем они вредны и опасны и почему запрещены на Квирине. Нилле поставила мне какой-то укол, объяснила, что это поможет отвыкнуть. И в самом деле, ломки практически не было – того, что бывает всегда, когда дня три-четыре не покуришь. Голова не болела, тело не крутило. Вот только думать я не мог ни о чем другом, все черно, мрачно, ничего не хотелось – есть, пить, какое там… Рины со мной возились, как с младенцем. По очереди разговаривали, расспрашивали о том, о сем, сами рассказывали. Фильмы разные давали посмотреть, смешные и развлекательные. Леско заставлял язык учить. Через полторы десятины у меня, вроде, совсем тоска прошла. Но пока была тоска по сенсару, я хоть о ребятах меньше думал. А как про сенку забыл, так все время стал о них вспоминать. Но тут уже никто меня не развлекал и не помогал отвлечься… «Тебе жить с этим, – сказал Леско безжалостно. – Привыкай. Помни, ты за них теперь должен жить. Они погибли, чтобы ты жил. Так что ты не имеешь права эту жизнь кое-как тянуть, ты за троих обязан…» Не то, чтобы я его совсем понял, но подействовало это как-то ободряюще.
Арни они похоронили, прямо там, в лесу – кто его в крематорий пустит? Они его не жгли, просто закопали, так положено по ихнему обычаю. Но я не видел того места, мне нельзя было и носа высовывать из дома Леско.
Я засыпал, и сквозь сон кружилась голова, я знал, это означает, что мы снова выходим в запределку. В гиперпространство.
Как-то легко мне было с пилотами. Просто. Как и с Ринами, впрочем. Видимо, квиринцы – вообще люди простые. Я сразу с ними садился за один стол, и они не то, чтобы уж очень мной интересовались, но как-то просто обращались ко мне, как будто я был свой, все понимал, был точно таким же, как они…
Но я-то ведь не такой.
Я был им благодарен, и мне это нравилось. Это было так, как будто я был членом семьи Ринов… или курьерского экипажа. Такие они были – к ним легко обратиться, спросить что-нибудь… почему-то такое ощущение, что они ни в коем случае не осудят ничего, что все поймут… Что они понимали на самом деле? Откуда я знаю?
Я уходил в каюту и оставался один на один со своими мыслями. Я читал их микропленки (есть такая штука вроде очков, демонстратор, его надеваешь, вставляешь пленку – а там книга или объемный фильм, такой яркий, как будто ты не смотришь его, а в нем находишься). Все это было интересно, потрясающе, ново… но все это было – чужое. И среди них я был чужим. С ними хорошо, интересно, они заботливые, не навязчивые, умные люди… но чужие. Язык я уже хорошо понимаю. Но ведь никто из них не жил в Общине, не работал на заводе, в нашей школе не учился, им никогда, никогда этого не понять…
Чужие.
Так прошло еще полторы десятины. И однажды за завтраком Акман сказал.
– Ну все, Ланс, сегодня будем на Квирине.
– Как? – я даже ложку выронил от неожиданности. Рица засмеялась звонко.
– Очень даже просто, – ответил Акман, – полчаса назад мы завершили последний прыжок. Вон – смотри в верхний экран, звезду видишь?
Звезда у них или солнце – никакой разницы, одно слово. На лервени я бы это назвал солнцем, на полтора экрана разлилось ослепительное, приглушенное фильтрами, сияние.
– Это Квиридан, – объяснил пилот, – наша звезда. Иди, Ланс, собирай вещички… Через час будем дома.
Какие там вещички… я пошел в каюту. Вещей у меня – только смена белья и рубашка, Рины подарили. И еще Нилле мне привезла маленький синий треугольник Арни… он на куртке носил. Мой оборвался где-то в лесу, а его вот – сохранился. Все это я засунул в маленькую пластиковую сумочку, повесил ее на пояс и пошел в Пост.
Меня из Поста никогда не выгоняли. Я сел в запасное, так называемое «штурманское» кресло и стал наблюдать за Рицей. Она рядом со мной работала. Акман на своем командирском месте вел бурные переговоры с орбитальными станциями Квирина – я почти ничего не понимал. Вроде все на линкосе, но – то ли технические термины, то ли жаргон… На Рицу смотреть было приятнее. Вообще ведь приятно смотреть на человека, когда он сосредоточенно работает, он в таком виде красивее становится. У Рицы даже носик вспотел от напряжения, в голубых глазах отражались огоньки пульта… пульт состоял из разноцветных квадратиков, и тоненькие длинные пальчики Рицы то замирали, то начинали плясать по эти квадратикам, легко их касаясь и отскакивая.
Я думал, что сейчас будет невесомость, на Анзоре я как-то летал на самолете, так на посадке такое ощущение, что сердце к горлу подскакивает. А тут все же космический корабль. Но – ничего подобного… Я вдруг увидел, что в экранах уже не черное небо, а темно-синее. Потом голубое. Еще через полчаса корабль вздрогнул. В экранах теперь совсем ничего не было, одна рябь. Потом экраны погасли. Потом постепенно под руками пилотов стали гаснуть пульты. И только тогда я понял, что мы приземлились.
Одно дело – видеть все это в фильме, хотя бы даже очень реалистическом и объемном. Совсем другое – ступить на почву чужой планеты. Чужой!
Видеть этот удивительный космопорт. Людей вокруг в бикрах разного цвета… к бикрам-то я привык, мои пилоты только в них и ходили, это такие легкие скафандры. Но мои – курьеры – носили желтые бикры, а тут были всякие, разных цветов. И пересечь карантинную зону (мои ребята долго объяснялись на выходе с местной… охраной? В общем, с какими-то проверяющими). И выйти в огромный зал, похожий на зимний сад со множеством растений, с фонтанчиками и скамьями, с людьми в бикрах и без них, с самоходными автотележками и какими-то непонятными конструкциями. Рица на выходе из карантинной зоны тут же бросилась на шею какой-то женщине, вокруг них целая небольшая толпа собралась. Акман положил руку мне на плечо.