Эмма и сфинкс
Шрифт:
– Нобеля математикам не дают, - сказала Эмма.
– Да?– Иришка удивилась.– Ну так другое что-нибудь дадут... А если и не дадут - у него и так бабок полно, на "болванчиках" зарабатывает. Так что интересный мужик, интересный... ну что, за что теперь пьем?
Эмма ощущала легкую эйфорию. В такие минуты ей легко было думать о летящих и танцующих людях, о крылатых, не касающихся земли, смеющихся, поющих, добрых...
– Давайте за Игорешку, - предложила она.– Чтобы он был здоров и поступил.
– За Игорешку!– в один голос согласились супруги.
Не
– Здрасьте, тетя Эмма...
– Привет! А мы тут за тебя пьем!– обрадовалась Эмма, пожалуй, слишком шумно.
Иришка поднялась:
– Игореха, ты Ростика Викторовича не сильно уморил?
– Ну-ка...
Иван снова наполнил доверху Эммин бокал.
– Ростислав Викторович!– донесся Иришкин голос уже из прихожей. Можно вас пригласить на рюмочку чая? Ваня торт купил, очень вкусный. Может быть, кофе?
И что-то ответил мужской голос.
– На двадцать минут!– решительно продолжала Иришка.– Игорь подождет. Через двадцать минут выйдете вместе... Что? И Офелия подождет. На улице холод, замерзнете, надо теплого перед дорогой...
Офелия разочарованно заскулила. В двери кухни возникла сперва Иришка, а за ней - человек лет сорока, темноволосый. Лицо у него было треугольное, узкое, с острым подбородком. Глазам и бровям, казалось, было тесно на этом лице без щек, поэтому брови топорщились, а глаза, светло-серые, смотрели отрешенно и странно.
– Добрый день, - сказал человек, останавливаясь в дверях.
В готических романах, которые Эмма любила подростком, в таких случаях сообщалось: "Его пронзило предчувствие". Прежде Эмма думала, что "пронзило" - книжный оборот, а "предчувствие" - всего лишь смутная догадка; теперь ей показалось, что ее не сильно, но вполне ощутимо ткнули иголкой под ребро.
– Это Ростислав Викторович, - Иришка почему-то улыбнулась Эмме.– А это Эмма Петровна, наша с Ваней близкая подруга еще со студенческих лет... Замечательный человек, прекрасная актриса. Работает в детском театре. Да вы присаживайтесь, Росс!
Репетитор уселся на предложенный стул. Внимательно посмотрел на новую знакомую; прозрачные глаза его переменили выражение. Странные глаза, подумала Эмма. Как будто обладатель их знает нечто важное, доступное только ему. И, разумеется, никому не скажет ни за какие коврижки.
Будто в ответ на эту Эммину мысль - она как раз улыбалась репетитору немножко, впрочем, натянуто - странные глаза вдруг потеплели, и Эмме на секунду показалось, что она давно знакома с этим человеком, что она знает его много лет. Сидящий напротив отвел взгляд, будто смутившись.
– В кои-то веки удастся вот так посидеть!– Иришка снова запустила свою легкую "звуковую дорожку".
– Мы - артисты, вечно варимся в своем соку... Знаете что? Давайте выпьем за любимую работу! Вот Эммочка наша прямо-таки живет в театре, это не всякий человек может понять, но мы - артисты, мы особенные люди... Росс, вы думаете, это портвейн? Это чудо, а не портвейн, это кол лекционное вино! Ваня, не спи, мы уже пьем!
Эмма снова поймала на себе взгляд больших прозрачных глаз. На этот раз репетитор смотрел будто издалека, будто сквозь бинокль; первой потупилась Эмма.
Тем временем Иван подобрался с бутылкой к бокалу гостя. Эмма почему-то подумала, что математик откажется от вина, тем самым соответствуя образу "гениального ученого не от мира сего". Но репетитор взял бокал за тонкую ребристую ножку, поднял, и Эмма подняла свой. Медовые блики портвейна метнулись, маленькая волна лизнула хрустальные стенки, оставляя на них оплывающий след; Эмма улыбнулась. Вкус вина поднялся в ноздри, заставив их счастливо вздрогнуть.
Иришка пребывала в ударе. Ее таланту рассказчика позавидовал бы любой эстрадный монстр; бесконечные театральные истории сменяли одна другую, и почти всегда оказывалось, что все это случилось либо с Иришкой, либо на Иришкиных глазах, либо на глазах ее партнеров, которые врать не станут.
– ...А в финале ее выносили на сцену уже "мертвую", в мешке. Ну и, разумеется, народную артистку просто так в мешок не засунешь, ну и совали в этот мешок девочку-гримершу, и Павел наш, пока рыдал над телом в мешковине, успевал эту девочку ласково так щипнуть. И погладить. Несколько раз. Она, помню, жаловалась, но не очень. Все-таки Павел был о-го-го мужчина, да еще артистище матерый, бабы за ним в очередь становились... А однажды на гастролях эта девочка заболела. Что делать? Засунули в мешок парня-монтировщика, он щуплый был и роста небольшого. Вот. А Паша не знал... Короче говоря, финал, героиню выносят в мешке, все рыдают... Паша рыдает, в зале женщины в платочки всхлипывают, катарсис... Вдруг труп вскакивает, да как матом заревет, таким матом! Пашино лицо... Ну, вы представляете себе, да? Помреж три минуты занавес не мог дать - ржал за кулисами... Ему, кстати, выговор потом объявили. А за что?
Математик хохотал, смахивая с глаз навернувшиеся слезы. Эмма подумала, что он хороший зритель. Есть такие папы, которые, приведя детей в театр, смеются громче всего зрительного зала... И работать для них куда приятнее, чем для тех, других, благополучно засыпающих в первом ряду...
И Эмме тоже захотелось что-нибудь рассказать - благо историй и баек она знала немало. Иришка великодушно поделилась с ней ролью рассказчицы. Случилась своего рода дуэль на байках: пока одна рассказывала другая подпрыгивала на стуле от нетерпения, дожидаясь своей очереди.
– ...что, мол, без полетов в гробу работать не будет. Вбухали в этот гроб половину всего бюджета! Премьеру сыграли - резонанс. Зал полон. Шестой спектакль, седьмой, десятый... Аншлаги! А на одиннадцатом наши умельцы, монтировщики, Восьмое марта отмечали. Это же надо было додуматься поставить "Вий" на Восьмое марта! Короче говоря, Ленка Дроздова, которая в первом составе Панночку играла, взлетает в своем гробу...
Игорешка раз и другой заглянул на кухню. Потом Эмма слышала, как он вышел из квартиры вместе с Офелией, - видно, понял, что репетитора не скоро дождется. Иван вышел покурить на балкон. Хозяйка и гостья, будто не заметив этого, азартно состязались за внимание Ростислава Викторовича.