Эмма
Шрифт:
Славные темы тут принято обсуждать, подъезжая к дому! Слава Богу, что в эту минуту церковь и погост скрылись из виду за поворотом дороги. Показались ворота с колоннами, и привратник широко распахнул их при виде нас.
— Мы в Груби-Тауэрс, моя милая, — промолвил мистер Чалфонт. Перед нами высился громадный величественный замок, башни и башенки которого выглядели не посеребренными, а рыжими при свете луны, что как-то неприятно поражало. Едва мы остановились перед колоннадой портика, как я услышала прозвучавший несколько раз совиный крик. Я отшатнулась в ужасе и тотчас с еще большим ужасом заметила темные крылья круживших
Подбежал грум и, подхватив поводья, повел лошадей на конюшню. За распахнувшимися дверьми открылся ослепительный блеск и сверкание огней. Но разноголосица, которой челядь встретила наше появление, не сменилась стройными приветственными возгласами, и в огромном холле слуги стояли не кр'yгом, как положено, а сбившись в кучки.
— О сэр, — доносилось со всех сторон, — о сэр, дети убежали!
Голос моего мужа перекрыл общий шум:
— Убежали? Что значит «убежали»?
Ответ слился в громкий гомон, перерезаемый одним и тем же словом: «Эмма! Эмма! Эмма!»
— Мисс Эмма увезла мальчиков, сэр. Сами бы они и не подумали уехать, это все она. Она вызвала Грегсона, велела запрячь карету и везти их прямиком к дедушке и бабушке, но он наотрез отказался, сказал, без ваших распоряжений и шагу не сделает…
— Тогда мисс Эмма топнула ногой, сэр, и стала обзывать Грегсона всякими словами…
— Но как увидала, что от Грегсона ей своего не добиться, убежала в бешенстве. Мы уж думали, тем дело и кончится, но не тут-то было…
— Мисс Эмма не такая, чтобы сдаться. Она тайком пробралась в дом к гробовщику Джонсу и подкупила Билли, чтобы он вывез катафалк потихоньку от отца. Мистер Джонс прямо голову потерял от страха, как узнал, что стряслось. Прибежал сюда, весь дрожа, как осиновый лист, и рассказал, что она натворила…
— Они выскользнули из дома прямо в чем были, и помчались в сторону Пенниквик-Лейн. Хворая Норкинс видела, как они забрались в катафалк и поехали, да решила — не ее это дело мешать им малость поразвлечься. И то сказать, она и понятия не имела, что все это значит. А мы узнали, когда было уже поздно…
Они все тараторили и тараторили, как заведенные, и не могли остановиться, страшась возможных обвинений в недосмотре и недобросовестности и одновременно убеждая хозяина в том, что все равно нельзя было бы уговорить детей ослушаться мисс Эмму.
— А куда смотрел учитель? Где гувернантка? — взорвался мой муж, когда смог, наконец, перекричать всю эту тарабарщину. — Что, мистер Гарланд и мисс Лефрой ничего об этом не знали? Почему их здесь нет?
Все так же отвечая разом и перебивая друг друга, слуги напомнили ему, что он сам распорядился устроить детям выходной день, чтоб они могли повеселиться по случаю его женитьбы. Мисс Лефрой уехала к друзьям куда-то далеко от дома, а учитель отправился по своим делам, не сказав никому куда.
Мистер Чалфонт не стал напрасно тратить время на дальнейшие расспросы и решать, кто прав, кто виноват. Решение его было молниеносным.
— Немедленно поменять лошадей и подать фаэтон! — приказал он. Толпа слуг зашевелилась; налетая друг на друга, они помчались в разные стороны. Старый дворецкий выступил вперед, убеждая хозяина подкрепиться перед дорогой, но муж резким взмахом руки заставил его замолчать и обратился ко мне:
— Если я выеду немедленно, я, может быть, смогу предотвратить катастрофу, в ином
— Возьмите и меня, — взмолилась я. — Нам нужно ехать вместе! Они должны увидеть сами, что мачеха не так страшна, как…
Но он прервал мои страстные заклинания:
— Я поеду один. Прошу вас, не возражайте. Ожидайте меня завтра, не знаю, когда в точности.
— Вас? Только вас? А дети? Ведь вы вернете их домой?
— Только если они сами того пожелают. Держался он отчужденно, говорил отрывисто, словно, по неизвестной мне причине, считал меня повинной в бегстве детей. Враждебностью дышали и лица окружавших меня слуг. Меня охватила паника — я содрогнулась при мысли, что останусь совсем одна в этом громадном доме, где злобными стеклянными глазами таращатся со стен оленьи морды и рыцарские латы живут какой-то непонятной, страшной жизнью.
— О, Эшли, не оставляйте меня одну! — вскричала я. — Не уезжайте без меня! Не уезжайте!
Черты его лица окаменели. Он не стал урезонивать меня в присутствии развесивших уши слуг, но его молчание было красноречивее самых суровых упреков. Выдержав долгую паузу, в которой выразилась вся глубина его недовольства, он сказал, указывая на экономку:
— Миссис Ноубл будет прислуживать вам. Медлить нельзя — потерянная минута может стоить жизни.
Лица слуг, оленьи морды, фантасмагорические доспехи — все словно хотело сказать: «Ты должна была это предвидеть». Испуганная и униженная, я сдалась. Должно быть, миссис Ноубл решила отвести меня в мою комнату, потому что я осознала, что покорно иду рядом с ней по парадной лестнице, но прежде я снова опозорила себя, издав крик ужаса при виде чудовищной скульптуры Флаксмена [3] «Гнев Афаманта», поставленной в огромном холле среди охотничьих трофеев и средневекового оружия. Экономка распахнула дверь и объявила гробовым тоном:
3
Флаксмен Джон (1755–1826) — английский скульптор и рисовальщик эпохи классицизма.
— Мадам, парадная спальня.
Это прозвучало так торжественно, словно она привела меня на аудиенцию. Вчера такая забавная мысль заставила бы меня улыбнуться, но нынче мне казалось, что я навсегда разучилась улыбаться. Она предложила прислать ко мне горничную, но я отказалась, предпочитая подождать, пока прибудет Энни, ехавшая за моим фаэтоном в повозке с вещами.
Я ждала и ждала, но Энни так и не появлялась. Наконец, я спросила молоденькую горничную, совсем еще девочку, которая принесла горячую воду, не прибыла ли повозка с вещами.
— Нет, — ответила она, разглядывая меня, — и мы никак в толк не возьмем, почему бы это, разве что…
— Разве что?.. — переспросила я, чувствуя, как беспокойство мгновенно перерастает в страх.
— Разве что лошадь потеряла подкову или еще что, — пробормотала она, запинаясь от столь великого смущения, что я догадалась: она боится, что на повозку налетел катафалк. Я не стала больше ни о чем расспрашивать, а принялась готовиться к праздничной трапезе, которую мне предстояло вкушать в одиночестве. На душе у меня было так тяжело, что не хотелось менять дорожное платье на подвенечное, лежавшее в моем саквояже. Да и зачем бы я его надела теперь?