Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
Шрифт:
Раздеваюсь, путаясь в рукавах и штанинах, отправляюсь в душ, отворачиваю оба крана до предела; несколько минут недвижно стою под ударами тугих горячих струй. Оттаиваю, отмываюсь, оживаю. Тело наконец довольно; мы с ним, можно сказать, помирились после размолвки, причины которой мне до сих пор не ясны.
Пока варится кофе, я топчусь у плиты и бездумно смотрю в одну точку, а потом маленькими неумелыми глотками пью густую темную жидкость, вкус которой кажется мне сейчас незнакомым и не слишком приятным. Питие, оказывается, сложная наука! Можно подумать, я спал так долго, что гортань отвыкла исполнять свои обязанности и теперь с трудом воспроизводит нужную последовательность сжатия и расслабления соответствующих мускулов.
Вдумчиво
Вторая чашка кофе выпивается почти профессионально, да и вкус его мне опять по душе. Никак в себя прихожу? С возвращением, дружище Макс, мне так тебя не хватало! Теперь можно усесться на широкий подоконник, подтянуть колени к подбородку, храбро улыбнуться собственному полупрозрачному отражению, сквозь отчаянные глаза которого просвечивают лимонадно-колючие звезды, прикоснуться лбом и ладонями к холодному стеклу и вспомнить наконец события минувшего дня-вечера-ночи. Рассортировать кашу, до краев заполнившую мою большую, тяжелую, чугунную голову, разобрать ее по зернышку: рис налево, овес направо, просо – в центре, шелуха – в окно. Золушкина работа ничуть не легче сизифова труда, просто драматизма в ней меньше, да и зрелище не слишком эффектное. Кинематографисты за такими кадрами не гоняются.
Сижу, вспоминаю. Восстанавливаю последовательность событий. Хуже всего с возвращением домой: сей трип покоится на дне самого глубокого из многочисленных провалов в моей памяти. А ведь путь неблизкий! Чувствую себя клиническим идиотом, слабоумным овощем, самым юным маразматиком за всю историю человечества – а что делать?! Значит, так: старые знакомцы привели меня к дому с садом, симпатичная старушка выдала пригласительный билет на две персоны; мы с Машей отправились на вечеринку в некий неблагоустроенный филиал Зазеркалья, где ей прочистили память и предложили присоединиться к гостям, а меня приговорили к обществу хозяина дома, который… Ох! Это же сколько килофонем невнятной, противоречивой информации мне пришлось усвоить? Если хоть на миг предположить, что относиться ко всему, что я услышал от Франка, следует серьезно, то плохи мои дела. Зато если предположить, что Франк говорил ерунду…
А он, собственно, и говорил ерунду.
Ерунду?
Еруновую Ду или Еровую Унду?
Мое отражение укоризненно качает головой. Дескать, не выдавай желаемое за действительное. Все, что с тобой сегодня (а сегодня ли?) случилось, – очень серьезно. Ты это и без меня знаешь, – сердито думает мое отражение. – Поэтому прекрати твердить, что тебя просто загипнотизировал (а знаешь ли ты, дружок, что такое гипноз, или просто слово знакомое, книжное успокаивает?) старый (не забывай, когда он открыл вам дверь, он выглядел ребенком, да и бабушка в парке, вполне возможно… ага, именно!) наркоман (почему именно «наркоман»?! Ты ничего более гениального не способен придумать, горе мое?). Как видишь, твоя гипотеза трещит по швам, и все прочие гипотезы кончат не лучше, а потому не трать на них свое и мое – наше! – драгоценное время.
Мой полупрозрачный заоконный двойник – умница и идеалист, он верит в чудеса и презирает законы природы, добросовестно описанные в школьных учебниках. Из нас двоих он куда лучше приспособлен для нелепой жизни, прожить которую, тем не менее, предстоит мне. Но его дело маленькое: когда я выключу лампу и оконное стекло временно утратит способность отражать предметы, этот умник исчезнет, и я останусь наедине с воспоминаниями, куда больше похожими на сон впечатлительного отрока, задремавшего
Я останусь один. Буду сидеть и ждать, когда позвонит Маша. Ее голос наполнит жизнь простым и теплым смыслом, с которым мне легко соглашаться. Все уладится само собой, когда она позвонит, а потому – буду ждать… Хотя, собственно, почему именно ждать? Может быть, она звонила, пока я спал, и оставила для меня сообщение? Если предположить, что мы возвращались домой порознь – а именно так, очевидно, и было, в противном случае Машенька спала бы сейчас под моим одеялом, – тогда она обязательно должна была мне позвонить.
Соскальзываю с подоконника, устремляюсь к возлюбленному своему аппарату. И обнаруживаю, что на автоответчике действительно появилась новая запись. Слушаю, уставившись на блестящие кнопки немигающим взором. Щиплю себя немилосердно, раздираю ногтями до крови обветренную кожу запястий, не в силах уверовать в достоверность происходящего. Перематываю пленку назад и слушаю снова. И еще раз. И еще.
Макс, милый Макс, так странно звонить тебе отсюда. Так странно, что здесь есть телефон. С другой стороны, а почему бы ему и не быть, телефону-то? И уж совсем странно, что я собираюсь тебе сказать: «Не волнуйся, я исчезаю, со мной все будет хорошо»… Нет, не так, я обхожусь с глаголами как иностранка. На самом деле хорошо не «будет», а «есть», и я не «исчезаю», а уже исчезла. Тут требуется прошедшее время, совершенная форма глагола. Самая совершенная из глагольных форм… А если бы мы с тобой были великими британцами, вышло бы еще лучше. Можно было бы использовать Past Perfect, поскольку я исчезла ДО ТОГО, КАК… До того как – что? А просто – до того как.
По большому счету, я исчезла задолго до того вечера, когда ты увидел меня на улице. И все-таки ты меня увидел, вот что славно! Но быть исчезнувшей – мое призвание, мания, мечта и единственное предназначение. Поэтому меня всегда тянуло куда-нибудь уехать: отъезд очень хороший выход для того, кто пока не научился исчезать, но непременно научится. Вот и я наконец научилась. В этом доме, куда ты меня привел, можно очень быстро научиться самым важным на свете вещам. Раз – и все.
Ты, конечно же, будешь в шоке от моей выходки. Не знаю, что бы со мной творилось, если бы ты исчез, а я осталась. Тому, кто остается, всегда трудно, а тому, кто исчезает, – легко. Мне повезло, я исчезла первой. А ты остался. И я не знаю, как это можно исправить. Как сделать, чтобы тебе не было грустно без меня. Потому что ты все еще есть, и окно твое светится сейчас прекрасной бледно-изумрудной поганкой, как блуждающий огонек в московском болоте. Не грусти, не грусти, не грусти. В отличие от тебя, я сейчас знаю, что расстаемся мы ненадолго. Вернее, мы вовсе не расстаемся. Потому что, кроме этой судьбы, есть еще и другие, предназначенные для таких встреч, что по сравнению с ними наш московский роман – скучная, сентиментальная пьеска. Когда ты сам исчезнешь, ты поймешь, что я имела в виду. А ты непременно исчезнешь, иначе быть не может. Для того мы с тобой и родились, чтобы однажды исчезнуть.
Поэтому – ты уже понял, да? – я не приеду к тебе ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Зачем приезжать, если мы и так вместе? Всегда, везде вместе, только ты этого пока не знаешь, а я уже знаю.
И поэтому я не прощаюсь.
Я ложусь навзничь и смотрю в потолок. Возможно, если лежать долго, очень долго, не шевелиться, ни о чем не думать, ничего не чувствовать, а просто смотреть в потолок, я тоже смогу исчезнуть. А больше ничего и не требуется. Нет у меня теперь иного занятия на этой прекрасной земле.