Шрифт:
18+
Об авторе
Виктор Ерофеев родился в Москве, сын посла Советского Союза В.И. Ерофеева, окончил философский факультет МГУ (1970), аспирантуру ИМЛИ, кандидат филологических наук, работал в ИМЛИ АН СССР (в 1978 был принят, затем исключен как организатор альманаха "Метрополь"; восстановлен в 1988), член русского ПЕН-центра, общественного редсовета журнала "Иностранная литература", редколлегий журналов "Вестник новой литературы" и "Стрелец", вице-президент Европейского культурного клуба (с 1990),
Энциклопедия русской души
Я тебе люблю
Телохранители искоса смотрели телевизор. Я пил в компании людей, которым хорошо знакома криминальная обстановка в городе. Несмотря на интеллигентный экстерьер, я готов перепить самых крепких мужиков, и три-четыре бутылки водки за вечер не производят на меня особого воздействия, разве что утром немного чешется кожа на животе. Такая особенность не раз выручала меня, но иногда приводила к непредсказуемым последствиям, что, собственно, и случилось в ту ночь.
Человек во власти сияет нездешним светом. Его влиятельное лицо охвачено всполохами затяжного экстаза. В зале резало глаза от начальства. Перепившееся руководство силовых структур, вице-премьеры, вожди и гонители демократии, государственники, главные придурки, реваншисты и прочие кремлевские красавцы гудели.
– У меня бляха лучше твоей! – раздавались голоса.
Каждый мечтал о бляхе.
– Твоя бляха – вообще не бляха.
– Я получал в месяц по четыре бляхи.
– Когда это было!
– А у меня платиновая бляха, – сказал кто-то.
Все замолчали. А я спросил:
– Вы какую бляху имеете в виду?
Они покатились со смеху.
– У тебя что, вообще нет бляхи?
– Да нет у меня никакой бляхи! – обозлился я.
Под утро им всем захотелось вместе полететь в космос. «Летите, голуби», – подумал я. Они мне тоже предложили лететь, в качестве хроникера, были и другие, не менее достойные предложения. Кончилось тем, что один из них – кажется, самый толковый и что-то даже смыслящий в литературе – завел со мной разговор о тайной стороне родной жизни.
– Я тебя читал, и ты мне не нравишься, – начал он с нормальной предутренней откровенностью, со сбившимся галстуком на белой правительственной сорочке. – Но я тебе вот что скажу: это заколдованная страна.
Я понимающе хмыкнул.
– Бермудский треугольник в подметки не годится. Тут круче. Никакие реформы у нас не пройдут, – заверил меня ведущий реформатор.
Я молча верил ему на слово.
– Была мысль найти объединяющую идею. Нашлись только разъединяющие. – Он огляделся по сторонам. – Старик мешает.
– Найдите лучше, – сказал я.
– Я не об этом, – скорчился реформатор
– Пал Палыч!
Подошел какой-то пьяный Пал Палыч. По виду – силовик. С болтающейся от горьких раздумий челюстью. В штатском.
– Скажи ему про старика. Он не верит.
Силовик испуганно посмотрел на начальство.
– Ну, говори, раз начал, – твердо сказал реформатор.
– Мы называем это передвижной черной дырой, – поежился силовик. – Или воронкой. Короче, хренотень.
– Закон исчезновения энергии, – пояснил реформатор.
Я радостно приветствую разговоры о всякой нечисти, но только не от пьяной власти.
– Метафоры, – подсказал я.
– Встреться с ним, – предложил реформатор.
– С кем?
– Со стариком. Пал Палыч организует.
– Засасывает, – скислился Пал Палыч, показывая плохие зубы вперемежку с золотыми. – Хуже тарелки.
– Я не работаю на правительство, – примирительно предупредил я.
– Личная просьба, – подчеркнул реформатор.
Бывает, сидишь на балконе, пьешь чай, ведешь беседу с друзьями, спокойно, весело на душе, ничто не предвещает беды, как вдруг потемнеет в глазах, почернеет в природе, поднимутся враждебные вихри, послышится топот, в секунду все сметено, все в миг окровавится. Нет больше тебе ни чая, ни грез, ни друзей. За чаем выстраиваются километровые очереди, балкон обвалился, друзья обосрались от ужаса жизни.
И думаешь посреди всего этого великолепия:
– Спасибо, Боже, за науку, спасибо за испытания.
Наутро проснулся, как от толчка, с отчетливым чувством: я – враг народа. Лампа подозрительно качалась под потолком. Я подумал: все-таки перепил. От возбуждения при встрече с властью. Мы все только делаем вид, что власть нас не волнует. Обеспокоенный, спрыгнул с кровати к зеркальному шкафу, ударил заспанное лицо по щекам. Из зеркала на меня хмуро глянула неумытая морда врага народа.
«Ну, все! – решил я. – Это полный пиздец или полный вперед!»
Я и раньше, если по-честному, не был народным братом-сватом, не рыдал от сознания принадлежности. Мне знакомы минуты недоверчивого принюхивания к народу, даже приступы тошноты. Но я с этим справлялся и жил дальше, как все, с тупой надеждой на что-то.
Теперь все сделалось по-другому. Я снова лег, заснул в тоске, спал долго, без снов, проснулся в полдень: опять – враг народа. Но не в том дедовском смысле, будто я – контра. Или: меня оклеветали. Я никогда не верил в невинность жертв: человек вечно чем-нибудь недоволен, и это всплывает. Но я ощутил всем своим существом, что я не объявленный, а сам собой объявившийся враг народа; такое необратимо.