Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Хотя повествователь продолжает придерживаться жанра сказки, но делает это уже с откровенным сарказмом, который, возрастая к концу песни, превращает заюпо-чительные две строфы чуть ли не в публицистику, поскольку там все говорится открытым текстом: «И так, как в сказке, но не для острастки, / Только раз приехала сюда / (Это тоже, может быть, как в сказке) / Сессия Верховного Суда. / Эту Сессию, я знаю, / Называют “выездная”, / И она была чудесна и мила. / Она без всякой ссоры-склоки / Всем распределила сроки: / Этому дала и этому дала, / Этому дала и этому дала… / Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
О Сессии сказано, что «она была чудесна и мила», что напоминает концовку стихотворения Высоцкого «Палач» (1977): «Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье / И образ доброго,
В заключение обратимся к концовке песни, которая одновременно является и частью рефрена: «Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
Напрашивается аналогия с началом стихотворения Высоцкого 1962 года: «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..», — в котором тоже в сказочной форме говорится о событиях советской истории: «И выходит, что те сказочники древние / Поступали и зло, и негоже».
Об этой же старинной сказке идет речь в песне 1964 года: «Так оно и есть, / Словно встарь, словно встарь'. / Если шел вразрез — / На фонарь, на фонарь! / Если воровал — / Значит, сел, значит, сел, / А если много знал — / Под расстрел, под расстрел!».
Мы рассмотрели лишь два из более чем сотни исполнявшихся Высоцким чужих текстов. Но уже на этих примерах видно, что каждая такая песня была ему особенно близка и потому обнаруживает многочисленные параллели с его собственными произведениями. Об этом в свое время написал Осип Мандельштам: «И снова скальд чужую песню сложит / И как свою ее произнесет» («Я не слыхал рассказов Оссиана», 1914).
***
Формально период стилизиций под блатные песни заканчивается 1965 годом. Принято считать, что блатная тематика себя исчерпала, и Высоцкий от нее отошел. Но вот что вспоминает одноклассник поэта Владимир Монахов, после длительного перерыва встретившийся с ним в 1967 году: «“Рассказывал… Подписку дал в КГБ, потом в милиции… кажется только в этих организациях Москвы <…> в связи с тем, что… Ну, почему-то считалось, что его песни все блатные. Хотя они совсем не блатные”. <…>- “В смысле, давал подписку, что больше не будет таких песен писать?” — “Да, что он не будет”» [427] .
427
Мооааов В.В. И он бьы очень ддбрый… / Беес/д оо 02.07.2277 веддт С.И. Браатоиков // Высощшй: исследования и материалы: в 4 т. Т. 2. Юность. М.: ГКЦМ В.С. Высоцкого, 2711. С. 274 — 275.
Как видим, причины отхода от блатной тематики были гораздо более серьезными. Большую роль тут сыграл и июньский арест 1966 года в Риге, поэтому «правильные» альпинистские песни для фильма «Вертикаль», написанные в июле того же года, воспринимаются уже как своего рода попытка доказать властям свою лояльность и легализовать свое песенно-поэтическое творчество.
Однако и позднее в произведениях Высоцкого будут регулярно появляться блатные (уголовные) мотивы.
В песне «Вот главный вход…» (1966) столкновение лирического героя с властью происходит из-за того, что его эксцентричное поведение идет вразрез с общепринятыми нормами. А главным приемом изображения героя является гротеск: «Вот — главный вход, но только вот / Упрашивать — я лучше сдохну, — / Вхожу я через черный ход, / А выходить стараюсь в окна». Здесь явно предвосхищена идея песни «Про второе “я”» (1969): «Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”». В свою очередь, некоторые мотивы из песни «Вот главный вход…» уже встречались в «Рецидивисте»: «…обзываютхулиганом» = «За то, что я нахулиганил»; «…но мусора не отдыхают» = «В объятья к милиционеру»; «Я был усталым и побитым» = «И попинав меня ногами <…> Я встал, от слабости шатаясь».
Функция гротеска в разбираемой песне состоит в том, чтобы показать независимость лирического героя, его непохожесть на других людей.
Однако своим поведением он тут же привлек к себе внимание власти, представленной в образе милиции: «…Я вышел прямо сквозь стекло / В объятья к милиционеру. / И меня — окровавленного, / Всенародно прославленного, / Прям как был я — в амбиции, / Довели до милиции» [428] .
Там
428
Поэттмув «ЗЗрисоокео Ленинградд» (1996)ббддгсккзано: «Еслл сильно воддупьешь/ Попьянке,/ Не захочешь, а дойдешь / К стоянке». В обеих песнях милиция забирает героя и лишает свободы.
«Нахулиганил» здесь является так называемым «чужим словом»: лирический герой нахулиганил лишь с точки зрения властей, а сам он так не считает (другой вариант этой строки: «Как будто я нахулиганил»): «А потом перевязанному, / Несправедливо наказанному / Сердобольные мальчики / Дали спать на диванчике».
Милиция избивает героя, чтобы сломить его волю к сопротивлению и заставить вести себя «как все». И это удается: сначала он по привычке «встал и, как всегда, — в окно, / Но на окне — стальные прутья», после чего поступил так, как от него требовали: «А рано утром — верь не верь — / Я встал, от слабости шатаясь, / И вышел в дверь. Я вышел в дверь!.. / С тех пор в себе я сомневаюсь».
«Стальные прутья» олицетворяют запрет лирическому герою поступать по своему желанию. Мотив запрета встречается и в стихотворении «Напролет целый год — гололед…», написанном примерно в это же время: «Может быть, наложили запрет? / Я на каждом шагу спотыкаюсь, / Видно, сколько шагов — столько бед. / Вот узнаю, в чем дело — покаюсь. / В чем секрет, почему столько лет / Хода нет, хода нет?» /1; 244/.
Строка «Я на каждом шагу спотыкаюсь» вызывает в памяти песню «За меня невеста…» и стихотворение «Нынче мне не до улыбок…», в которых разрабатывается аналогичный мотив: «И нельзя ни шагу — не имею права» /1; 366/, «И что ни шаг — то оплошность, / Словно в острог заключен…» /2; 566/. Восходит же данный мотив к песне «Дорога, дорога — счета нет столбам» (1961), в которой лирический герой еще имел возможность делать все, что ему хочется: «Шагаю, шагаю — кто мне запретит! — / Лишь столбы отсчитывают путь». Но к 1966 году ситуация коренным образом меняется: «Будто кто-то идти запретил» /1; 512/.
Возвращаясь к песне «Вот главный вход…», отметим, что строка «Вхожу я через черный ход» через несколько лет перейдет в стихотворение «Прошу прощения заране…» (1971): «Хожу я в баню черным ходом» (С4Т-3-68). А «всенародно прославленным» лирический герой предстанет в «Памятнике» (1973): «Я, напротив, ушел всенародно / Из гранита», — и в одной из редакций стихотворения «По речке жизни плавал честный Грека…» (1977): «…Но говорил, что он — слуга народа, / Что от народа он — и плоть, и кровь, / И что к нему крепчает год от года / Большая всенародная любовь» (С4Т-3-107).
Непосредственным же толчком к написанию песни послужил арест Высоцкого в начале июня 1966 года в Риге, где он заключал с местной киностудией договор на песни к фильму «Последний жулик», а КГБ его якобы перепутал с объявившимся в городе маньяком: «С ним разговаривают, как с последним презренным подонком, — вспоминает Людмила Абрамова. — Он объясняет: “Я — Высоцкий, я — актер Театра на Таганке. Я работаю. Вот мои документы”. С отвращением на него глядят… Он говорит, что он там несколько раз был близок к безумию. У него отобрали все шнурки-ремни. Он бился головой об стену по-настоящему: не так, как истеричная женщина, — он хотел разбить голову» [429] [430] .
429
Телепередача «Человек и закон» (Первый канал, 21.01.2010).
430
Ср. с воспоминаниями Александра Подрабинека: «Следователь будет своим в доску. Предложит хорошие сигареты, угостит плиткой шоколада. Если вы оказались человеком покладистым и идете на контакт, нальет рюмочку коньяка. Передаст привет от жены и расскажет что-нибудь хорошее о ваших детях. Он захочет стать вашим лучшим другом, чтобы помочь вам выпутаться из неприятной истории. И все это только затем, чтобы сделать из вас предателя или надежнее посадить. Не дай бог вы попадетесь на эту удочку — своими же руками выроете себе могилу» (Подрабинек А. Диссиденты. М.: ACT: Редакция Елены Шубиной, 2014. С. 123).