Энн Виккерс
Шрифт:
— Хорошо, я подумаю. Я совершенно без сил, дорогой. Может быть, ты дашь мне теперь отдохнуть?
— Что за вопрос! Ну, я еще загляну попозже, часов в десять. Нельзя бросать девочку на произвол судьбы, когда она подарила нам такого красавца сына! Уорд Бичер… Я думаю, его нужно будет отправить в университет куда-нибудь на Средний Запад, где жив еще дух демократизма, который эти проклятые снобы вытравили из колледжей Новой Англии! И уж поверь, я очень рад, что сам учился в Айове.
Энн вступила в тайный иезуитский заговор с дежурной сестрой и упросила ее, когда Рассел появится около
Сестра так и сделала.
После того как Рассел позорно отступил перед суровой властностью, присущей регулировщикам уличного движения в Соединенных Штатах, секретарям английских министров и больничному персоналу во всех странах без исключения, Энн в последний раз за этот день покормила своего сына — своего сына! — и грудь ее трепетала, словно ее ласкала рука любовника. Потом она улеглась поудобнее, чтобы уснуть мертвым сном, но не уснула. Ей чего-то недоставало. Она не хотела признаваться в том, что тоскует по Барни, но вдруг поймала себя на мысли:' успеет ли она — до того как природа сыграет с ней последнюю шутку, которую приберегает для всех женщин, — успеет ли она родить Барни еще ребенка?
Она глядела на дверь, и дверь медленно, будто сама собой, отворилась, и на пороге возник улыбающийся Барни… Он быстро подошел, присел на край кровати, обнял ее за плечи, приподняв с подушки, — она тщетно пыталась сесть сама и протягивала к нему руки — и молча, крепко поцеловал. А когда он помог ей снова лечь и ласково провел ладонью по щеке, она почувствовала, что окончательно исцелилась.
— Тебя хранили все святые! — сказал он. — Я целый день звонил Мальвине Уормсер. Через десять минут после того, как родился мальчишка, я уже знал. И бог знает сколько времени торчал в парадной напротив — ждал, когда эта гнида Сполдинг наконец уберется восвояси. Но это в первый и последний раз! Больше я прятаться не намерен.
— Как же ты сюда пробрался? Ведь все закрыто!
— Двоих подкупил, двоих застращал, а двоим объяснился в любви — вполне правильная пропорция. А в качестве последнего козыря у меня в кармане имеется записка от Мальвины.
— Сына видел?
— А как же!
— Нравится?
— Еще бы!
— Но ты же хотел девочку, как и я. Ты огорчился?
— Я тебе врал. Я до чертиков хотел мальчишку. Ведь это же мой единственный сын! Слушай внимательно. Никакому болвану Расселу я своего сына отдавать не намерен…
(«До чего он милый!»)
— …и ты к своему Расселу тоже не вернешься. Я еще не знаю толком, как это все устроится, но в общем… Обсудим позднее, когда ты немного окрепнешь. Я люблю тебя!
— Родной мой, а как мы его назовем?
— Мэтью. В честь моего отца. (Нет, нет, пивную держал не он. а дед — впрочем, мой папаша был еще похлестче: подрядчик, с железными кулаками, здоровым чувством юмора и без всяких моральных принципов — прямо Линкольн, только с Уэст-стрит.) И уменьшительное — Мэт — для парня вполне подходящее имя!
— Чудно! Мэт Долфин, мои сын, — я уже начинаю его побаиваться! Мэт! До чего я дошла! А ведь девчонкой я мечтала, что, если у меня когда-нибудь будет сын, я выберу для него самое поэтическое и звучное имя, как в дамских романах: Питер, Рауль,
— Сшит здесь. Материя — с шотландского острова Муль. Пахнет вереском. Понюхай. Хорошо?
— Волшебно! Один человек уговаривал меня когда — то пройти с ним пешком по горам Северной Шотландии.
— Да, Линдсей питает к Шотландии нежную привязанность — во всяком случае, так он говорит. Но должен тебя предупредить, что пешком он проходит не больше пяти миль в день.
— Скотина! Все-то ты знаешь. Если бы я была твоей женой и принимала поклонников у себя в спальне после десяти часов вечера, это бы мне даром не прошло…
— Уж будь спокойна! А твоего приятеля Линдсея я на днях видел.
— Очень приятно… Можешь взять его на память. Я влюблена в буйного ирландца… И благовоспитанных мужчин видеть не же-ла-ю… «О сон ночной…» Линдсей? Что за имя? Я такого не помню. Не помню никаких имен… — Она упоенно зевнула. — Ни одного, кроме Барни и Мэта.
— Тебе надо уснуть, девочка.
— Посиди еще немножко рядом. Придвинь себе стул и посиди. Немножечко. И подержи меня за руку.
И теперь, без всяких забот, чувствуя тепло его большой, надежной руки, она мгновенно уснула. Прошел час, а то и два, прежде чем в палате появилась сестра. Она заахала — от профессионального возмущения и персонального сочувствия, и Энн проснулась. Ее рука по-прежнему покоилась в его широкой ладони, и в полумраке она разглядела его застывшую позу, незажженную сигару во рту. Она ужаснулась: ведь рука у него, наверное, зверски затекла!
— Бедный мой мальчик, иди теперь сам отдохни!
На прощание он молча поцеловал ее сонные, слипавшиеся глаза.
«А я еще считала, в дни увлечения феминизмом, — думала Энн, постепенно погружаясь в дремоту, — что чисто физическая сторона любви — всякие там объятия, поцелуи, ласки — это что-то заведомо вульгарное и годится разве для безусых школьников, деревенских красоток, сентиментальных старых дев и для тех, кто сочиняет стишки про луну, весну и сосну… Держаться за руки? Какая пошлость! У меня мог быть только высокодуховный роман: сидеть на приличном расстоянии от друга сердца и обсуждать с ним постройку газового завода на средства муниципалитета — примерно так я это себе представляла… Ну и что? Мой нынешний роман — тоже высокодуховный. И в этот день рука Барни была для меня как милосердная рука господня!»
ГЛАВА XLIII
Мисс Гретцерел, молодая женщина из Швейцарии, с живым характером и истинно швейцарской любовью к языкам, чистоте и детям, была превосходной няней. Детская, устроенная именно для Мэта, а не для забавы его родителей, тоже была превосходна; в ней не было никакой лишней мебели: только кроватка, комод с детскими вещами и два простых стула. Никаких желтеньких утя г, никаких чувствительных изречений — голые стены, которые можно было безжалостно мыть и скрести. Этой комнате Энн отдала гораздо больше сил и времени, чем какая-нибудь неработающая молодая мать, обязанности которой составляют игра в бридж и танцы.