Эныч
Шрифт:
Он идет по стриженому газону к дому. Взгляд его натыкается на флюгер-кораблик, слегка подрагивающий от дуновений ветерка. Внезапно тело становится легким, грудь наполняет и расширяет неизведанное до сей поры чувство. Кружится голова. Хочется петь, кричать, плакать. Генерал осторожно подходит к окну, встает на цыпочки и заглядывает внутрь. В комнате, на просторной кровати, под стеганым одеялом, спит, положив голову на белоснежную подушку, Эн Энович.
— Ну как? Ничего? Понравилось? — генерал радушно улыбается Энову. Эн Эныч утирает рот рукавом новой, подаренной Плуховым,
— Ничего. Нормально. Понравилось. Только я стаканами привык.
— Это дело поправимое… Сидор! Два граненых! — распоряжается генерал. — Молодец, Энов. Ты настоящий русский мужик. Широкая душа. Я сам стаканами люблю. Знаешь, давай на «ты». Я тебя — Эном, ты меня — Петром.
— Давай, — соглашается Эныч. — Только меня все Энычем зовут.
— Еще лучше! — Плухов хлопает ладонью по столу. — Ты — Эныч. Я — Сергеич. Лады?
— Лады, — Эныч вытирает пальцы о скатерть. Сидор доставляет стаканы. Генерал, наклоняя бутылку, спрашивает:
— По половине, Эныч?
— По полной, — говорит Эныч.
— Это не просто коньяк. Французский, — генерал разливает. — «Камю» называется. Мне его прямо из Парижа самолетом шлют. Я его в особо торжественных случаях выставляю. Для самых дорогих и желанных гостей.
— А мне все равно, — признается Эныч. — Лишь бы градус побольше был.
— И тут я с тобой согласен! — генерал поднимает стакан. — Градус — сила. Не все это, к сожалению, понимают. Растеряли чувство ответственности перед русским могучим духом. Выпьем за градус, Эныч! За нашу богатырскую русскую душу!
Генерал пьет. Его лицо покрывается пятнами. Поставив стакан, Плухов незаметно смахивает выступившую слезу. Эн Энович большими глотками выпивает свою порцию. Тянется за сардинкой. Генерал жует салями.
— С войны не доводилось коньяк стаканами пить. Совсем себя иначе чувствуешь… Ты, я вижу, ничего не ешь. Не стесняйся. Будь как у себя дома. Вот колбаса, вот сыр. Мажь хлеб гусиным паштетом. Виноград, персики ешь. Хорошая еда и русский человек — неразделимы. Как говорится в народе, большому куску и рот радуется.
Генерал стряхивает с мундира крошки, поправляет галстук, откашливается. Встает из-за стола.
— Сиди, сиди, Эныч.
Прогуливаясь по комнате, Плухов начинает:
— Ты, наверно, нечасто мысленно связывал свою жизнь, Эныч, с жизнью всего народа, всей страны, с судьбами человечества. Я не сомневаюсь, разумеется, в том, что для тебя ясна наша общая главная цель — светлое будущее, то есть коммунизм — счастье всех и каждого взятого в отдельности человека. Однако, сознаемся: твой личный вклад в осуществление этой благородной и сложной задачи был до сих пор очень мал. В данный момент тебе предоставляется возможность исправить эту ошибку. Для этого, Эныч, от тебя требуется немногое: делать то, что я говорю… Работа предстоит большая. Тяжелая. Но в ней ты сможешь полностью раскрыть свою яркую одаренную личность, присущую тебе, как и каждому советскому человеку. Все наши с тобой последующие совместные действия будут глубоко пронизаны духом и идеями научного коммунизма… Встань, Эныч.
Эныч, кряхтя и шумно
— Сидор! — командует Плухов. — Еще бутылку!.. Эныч! Мы сейчас с тобой по чутку добавим и сразу к делу.
…Генерал и Эныч идут вдоль трехполовинометрового забора, отделяющего дачу от внешнего мира. Навстречу им марширует солдат с автоматом. Не доходя до генерала пяти шагов, он отдает честь, вытягивается и замирает.
— Здорово, братец, — говорит Плухов, приблизившись к солдату. — Вольно. Как служба?
— Отлично, товарищ генерал, — веснушчатое лицо солдата розовеет.
— Давно служишь?
— Скоро два года.
— Соскучился, наверно, по дому? Кто у тебя там?
— Мать, отец, дедушка…
— Дедушка — это хорошо. А братья, сестры есть?
— Сестренка.
— Любишь сестренку?
— Люблю, товарищ генерал.
— Молодец. А невеста есть?
— Есть. Приеду — распишемся.
— На свадьбу-то пригласишь? — генерал улыбается, подмигивает Энычу. Лицо солдата делается пунцовым.
— А как же, товарищ генерал. Вся родня была бы рада. Я о вас часто домой в письмах писал.
— Знаю-знаю, — Плухов отечески похлопывает солдата по синему погону. — Давай, Эныч.
— Дуб ты ДЯДЬКОВ, — говорит Эныч. На месте солдата появляется молодой развесистый дубок. Его вет, ви согнулись от тяжести крупных рдяных плодов. Ближе к верхушке, покачиваясь, висит автомат. Погоны и фуражка завершают картину.
Отступивший к забору генерал окидывает дерево восхищенным взглядом. Достает из кармана фляжку и подает ее Энову.
— Глотни-ка, и пойдем дальше.
…Вскоре сад наполняется неведомыми животными, растениями и сооружениями фантастической формы.
…Плотно поужинав, Плухов и Эныч устраиваются перед телевизором. Генерал рассеянно глядит на экран, курит.
«Трудно поверить… Неужели это сидящее рядом со мной животное никак не реагирует на все им же самим творимые превращения? Ему, очевидно, кажется, что это естественный жизненный процесс, такой же закономерный, как, например, еда или сон. То есть он вообще не осознает самого факта превращения… А если он прикидывается?.. Но какой смысл?.. Или все-таки он понимает, что превращения — дело его рук? Вернее слов… Нет. Как же можно, понимая такое, не придавать этому никакого значения? Он просто ничего не замечает, и все. Он слабоумный!»
— Эныч! Ты как себя чувствуешь?
— Нормально.
Эныч созерцает происходящее на экране.
— Тебе нравится у меня на даче?
— Нравится. Хорошая дача.
— Послушай, Эныч, ты видел сегодня, как часовой превратился в дуб?
— Да. Видел. А что?
— Так… Ничего.
Начинает ныть лопатка. Генерал морщится.
«Нет, он не слабоумный. Обыкновенная скотина. Такая же, как и все двести пятьдесят миллионов… Такая же, как и все четыре миллиарда… Стоп. Вот о чем я еще не подумал. Может быть, разгадка лежит на поверхности, а я просто не вижу ее? Может быть, и я обладаю таким же даром, только не подозреваю об этом?»