Эпилог
Шрифт:
Но дело было не только в том, что в первых же строках он отшвыривает в сторону будущих исследователей, которые, «роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме», откроют, что «жилде такой певец кипяченой и ярый враг воды сырой».
И не в том, что он наотмашь расплачивается с зощенковским «Борькой в полосатых подштанниках», который, переменив профессию, решил заняться литературой.
И даже не в том, что Маяковский «себя смирял, становясь на горло собственной песне», — ведь, с точки зрения рапповцев, он именно так и должен был поступить, причем не «рассудочно», а эмоционально (Селивановский).
Дело в том, что в накаленной атмосфере тех лет никто не нуждался в его
Так же как искренний голос Зощенко странно звучал среди неумеренных восхвалений, львиный рев Маяковского, которому «агитпроп в зубах навяз», совсем некстати нарушал государственную тишину, которая, как паутина, год за годом все плотнее опутывала то, что совершилось, совершалось, намечалось в стране. Как известно, паутина оказалась настолько звуконепроницаемой, что мир поверил в ее существование лишь в семидесятые годы, с выходом «Архипелага ГУЛАГ».
«Правда — здесь». Устаревшая мысль! В поэме «Во весь голос» на нее нет и намека. Она осталась в «годах труда и днях недоеданий», когда в «Окнах РОСТА» Маяковский доказывал ее неоспоримую, как ему казалось, правоту.
Один — друзей не было. «Вина перед другом» — так назвал свои воспоминания Шкловский (Октябрь. 1962. № 7). Лефовцы поссорились с Маяковским после его вступления в РАПП, не понимая — или не желая понять? — чтоозначает для него этот шаг. «Из новых людей (чуть не забыл) были у меня раза два Семка и Клавка (Кирсановы. — В.К.). Хотели… познакомить с Асеевым — я не отбрыкивался, но и не рвался» (письмо к Л.Брик 19.3.30).
«Новые», разумеется, были старые — больше, чем ученики, как Кирсанов, и больше, чем друзья, как Асеев.
Одиночество и усталость: последнее выступление в Институте народного хозяйства 9 апреля: «В аудитории оказалась группа, враждебно настроенная против Маяковского и распоясавшаяся, поскольку Маяковского можно — и принято было — ругать. Хулиганы держались нагло, вызывающе. Парируя их выпады со свойственным ему остроумием, поэт прорывался со своими стихами к слушателям и в отдельные моменты покорял их. Но хулиганы-начетчики не сдавались. Один студент по фамилии Крикун заявил, что у Маяковского есть стихотворение, в котором на полторы страницы повторяется тиктак, тиктак. Составлявший протокол этого злополучного вечера участник молодежной бригады Маяковского, В.И.Славинский, записывал:
“Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: “Вот она, голгофа аудитории”» (В.Перцов).
На этом же вечере Славинский сообщил Маяковскому, что его портрет (которым редакция журнала «Печать и революция» намеревалась отметить двадцатилетний юбилей его деятельности) вырван из уже готового тиража.
«Друзья? У меня нет друзей. А иногда такая тоска — хоть женись. Вот иду в РАПП! Посмотрим, кто кого! Смешно быть “попутчиком”, когда чувствуешь себя революцией» — разговор с Н.Серебровым (А.Тихоновым). (Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963.)
Но никому нет дела до того, что он один и смертельно устал. Все заняты вырвавшимся
Л.Кассиль в своих воспоминаниях (Маяковский — сам. М., 1963) рассказывает о том, как за два дня до нового, 1930 года на Гендри-ков (где жил Маяковский) приехал неожиданно Пастернак:
«— Я соскучился по вас, Володя! Я пришел не спорить, а просто хочу обнять вас и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги!..
Но Маяковский, медленно обернувшись, говорит, не глядя на гостя:
— Ничего не понял. Пусть он уйдет. Так ничего и не понял. Думает, это как пуговица: сегодня оторвал, завтра пришить можно… От меня людей отрывают с мясом!..
И тот, забыв шапку, выбегает в слезах на мостовую».
В своей «Охранной грамоте», написанной в 1931 году, вскоре после смерти Маяковского, Пастернак не упоминает об этой сцене. Но она бросает косвенный свет на все, что в этой книге написано о Маяковском, а написано то и так, как мог написать только великий поэт: «Привыкнуть нельзя было не к нему, а к миру, который он держал в своих руках и то пускал в ход, то приводил в бездействие по своему капризу. Я никогда не пойму, какой ему был прок в размагничиваньи магнита, когда в сохранены! всей внешности ни песчинки не двигала подкова, вздыбливавшая перед тем любое воображенье и притягивавшая какие угодно тяжести ножками строк. Едва ли найдется в истории другой пример того, чтобы человек, так далеко ушедший в новом опыте, в час, им самим предсказанный, когда этот опыт, пусть и ценой неудобств, стал бы так насущно нужен, так полно от него отказался».
Но это — о поэзии. Через несколько страниц Пастернак угадывает, а вернее, приближается к истинной причине самоубийства: «Человек почти животной тяги к правде, он окружил себя мелкими привередниками, людьми фиктивных репутаций и ложных, неоправданных притязаний. Или чтобы назвать главное. Он до конца все что-то находил в ветеранах движения, им самим давно и навсегда упраздненного.
Вероятно, это были следствия рокового одиночества, раз установленного и затем добровольно усугубленного, с тем педантизмом, с которым воля идет иногда в направлении осознанной неизбежности».
Но «роковое одиночество» не было ни случайным, ни внезапным. Оно было «устроено», и в нем не было ничего рокового.
Но было и еще одно одиночество, быть может, самое горькое в кругу обступивших его одиночеств.
В 1924 году Юрий Тынянов опубликовал в «Русском современнике» статью «Промежуток» — одна глава в ней посвящена Маяковскому. Эта глава — беспощадная, что совсем не свойственно Тынянову, говорит об упадке поэзии Маяковского и объясняет этот упадок верховным владычеством темы .Самый эпиграф к главе:
Эта тема придет, прикажет… —
переадресован, отнесен к «социальному заказу», к ноше, которую добровольно взвалил на плечи поэт. Считая Маяковского великим открывателем нового стиха, породившего особую систему стихового смысла, Тынянов предупреждает, что голосу, рассчитанному на резонанс площадей, грозит опасность «перейти на фальцет». Он угадывает неуверенность, непрочность позиции, приводящей к самоповторению, — и тут же отдает Маяковскому должное: поэт «не может успокоиться на своем каноне, который уже облюбовали эклектики и эпигоны. Он хорошо чувствует подземные толчки истории, потому что и сам был когда-то таким подземным толчком». Но выхода нет, и, почувствовав бессилие, он «возвращается на старую испытанную улицу, неразрывно связанную с ранним футуризмом». «Но